Новости

Сразу же признаюсь, что жанровая маркировка этого небольшого, но очень насыщенного текста дается мне с немалым трудом. С одной стороны, это, безусловно, военные мемуары; более того, читатель имеет дело с весьма редким подвидом воспоминаний о Второй мировой войне, поскольку опубликованные записки были составлены русским белогвардейцем, воевавшим в начале 1940-х на территории СССР не в немецких частях, а в составе Голубой дивизии – 250-й дивизии вермахта, укомплектованной исключительно испанскими добровольцами.

Это сборник документов, воспоминаний, писем, касающихся, строго говоря, не народничества, а одной его ветви — террористической, народовольческой. Гефтер стал делать эту антологию накануне своего активного участия в диссидентском движении, накануне создания самиздатского журнала «Поиски». Во время обысков антологию изъяли. Теперь из недр архивов одного учреждения ее извлекли и опубликовали. Любопытно, что остались предисловие Гефтера и все собранные им документы, а гефтеровские пояснительные тексты между главами… уничтожены. Рукописи горят, если их жгут.

Вообще-то, подобную книгу я и сам хотел написать. Когда-то. Теперь, когда эту книгу ««Певец свободы», или гипноз репутации» прочел — расхотел. Сейчас объясню, почему хотел и почему расхотел. Хотел, потому что раздражает культ личностей в русской культуре. Нарушение первой заповеди. «Не сотвори себе кумира». «Пушкин — наше все!» Пушкин — идеал и образец человека! Он никогда не ошибался! Всегда был прав, кто сравнится с Пушкиным — никто! Как это не ошибался

Например, для пассеистов-романтиков нет четко оформленного предмета поклонения, который они называют «золотым веком Японии». Одним из них близка дореформенная Япония (то есть до революции Мэйдзи), другим – времена, предшествовавшие началу Второй мировой войны.

Переводчик поэта должен быть сам поэтом, а кроме того, внимательным исследователем и проникновенным критиком, который, выбирая наиболее характерное для каждого автора, позволяет себе, в случае необходимости, жертвовать остальным. И он должен забыть свою личность, думая только о личности автора. В идеале переводы не должны быть подписными.

Зачем философ Густав Шпет переводил в начале 1930-х Лоренса Стерна, а литературовед Дмитрий Святополк-Мирский обвинял его во «вредительстве», хотя оба они были под ударом? Константин Митрошенков — о сборнике материалов «Художественно-филологический перевод 1920–1930-х годов».

Не так давно в петербургском издательстве «Нестор-История» вышел сборник под названием «Художественно-филологический перевод 1920–1930-х годов» («Горький» уже публиковал рецензию на него и фрагмент одной из вошедших в него статей). Теперь мы попросили составительницу сборника Марию Баскину (Маликову) рассказать, чем руководствовались она и ее коллеги, обратившись к этой давно, казалось бы, забытой странице из истории отечественного перевода. Выяснилось, что среди множества причин была и такая: напомнить читателю о целой плеяде выдающихся литераторов и филологов, превративших перевод не только в высокое искусство, но и в точную науку.

Систематика эго-документов и дневники как исторический источник. Устная передача – из поколения в поколение, от отца к сыну и так далее – удел бесписьменных кочевников и залог почти неизбежной утери. Оседлые народы, породившие письменность и догадавшиеся, на чём им писать (каменные пли­ ты, глиняные таблички, пергаментные свитки, береста, бумага, мониторы) и чем (зубильце, острие клинка, тушь, чернила, клавиатура), ставили на материальность памя­ ти и долговечность письма и не ошиблись, даже по своем ис­чезновении оставив внятный исторический след.

Скандальное заявление русского писателя из Латвии Н.Л. Гуданца о том, что Пушкин не является поэтическим гением находится за пределами научного дискурса. Дело не в том, что Пушкин является гением по общему признанию, а в том, что, вопреки утверждениям литературоведов, объективных критериев художественной гениальности не существует. Стихи Пушкина «расплывчаты», что приводит к постоянному вчитыванию в них собственных смыслов. В результате у каждого читателя существует собственный «мой Пушкин».

Я с живым интересом и удовольствием прочитал книгу Николая Леонардовича. Её значение явно выходит за пределы биографии Пушкина и пушкинской эпохи (сам автор этого не скрывает). Пушкин рассматривается как некая универсалия русской жизни, русской истории, русского характера и т.д. И в этом смысле, конечно, книга – продукт размышлений не только над Пушкиным, но и над русской историей XX века, и над историческими перспективами XXI века.

Я считаю, что само появление этой книги – большой плюс. Не потому, что я согласен с большинством утверждений автора. Скорее наоборот. Но само появление такой книги - признак сохраняющегося здоровья в нашей научной жизни и издательской деятельности. Ведь если наступит время, когда такие книги нельзя будет издавать, то тогда нельзя будет издать многие другие книги. Поэтому можно приветствовать и благодарить и издательство, и автора за смелость и нестандартность подхода в издании такой литературы.

У меня не профессорское, не академическое мнение, а скорее – эмоциональное. Концепция этой книжки «Пушкин - человек-мир» тоже по-своему мифологична, поскольку логически и недоказуема, и неопровержима. Возможно, мы сегодня присутствуем даже не при рождении, а уже при крещении нового мифа. Я уже подумываю, как его обозначить. Прочитав эту книгу, я подумал: «Пушкин-циник», а услышав от Николая Леонардовича, что это часть гораздо большей работы, надо, наверное, ознакомиться с полным текстом для того, чтобы найти определение.

От книги Николая Гуданца Пушкину не холодно и не жарко. Скандал хорош для маркетинга, издание раскупят. Гуданец – не Дмитрий Писарев. Похоже скорее на «Антиахматову» Тамары Катаевой и «Воскресение Маяковского» Юрия Карабчиевского. Те, впрочем, писали повеселее, меньше повторялись. Поэтика обличения автором – праведником незаслуженно расхваленного выскочки-творца у Гуданца, Катаевой и Карабчиевского общая. Пушкин, по Гуданцу, – лицемер, трус и карьерист, его заслуги многократно преувеличены или придуманы.

Перед одним из скандальных дореволюционных выступлений русских футуристов полицейский чин велел им не касаться начальства и Пушкина. Николай Гуданец дерзко нарушил вторую часть этого распоряжения. «Он оскопил в себе гражданина сам, из по-человечески понятного страха перед Левиафаном российской власти». «Вряд ли кто-нибудь осмелится объявить, что под маской экзальтированного пушкинского дружелюбия скрывался черствый эгоист». Н.Гуданец полностью признает гениальность Пушкина как поэта, он отрицает лишь те дюжинные добродетели, которыми наградили поэта его пламенные почитатели. В первую очередь гражданскими, а во вторую моральными.

Книга Н.Л. Гуданца «Певец свободы, или Гипноз репутации» — безусловно нужная. Пушкин как миф и Пушкин как реальный, действительно живший человек – не одно и то же, и смешивать их не надо. Такое смешение всегда опасно. По определению А.В. Меня, миф – это «значительнейший пример», говорящий нам о вечном. Но если речь идёт о личности, то её пример способен загнать во фрустрацию: «ты должен стремиться стать таким, как Он», но в то же время – «ты не можешь (не вправе) стать таким же, как Он, ибо Он – по определению неповторим».

Военные мемуары – наверное, один из самых древних жанров исторического письма. Успех они будут иметь всегда. Оперативная история в стиле «химические войска Энского фронта в Икской операции» очень тягомотна и утомительна, подход со стороны гуманитарного знания пугает отвлеченными рассуждениями, усыпанными мета- и пост- терминологией. Мемуары же, помимо полагающейся им читабельности, делятся, по чьему-то меткому выражению, на категории «как я выиграл войну», «как мне не дали выиграть войну» и, наконец, промежуточная «какие все сволочи». Это просто и позволяет читателю с ходу определиться с собственной позицией в воображаемом окопе. И вот в случае с записками Владимира Ковалевского тут может возникнуть некоторая сложность.

Долгие десятилетия родственники тех, кто сгинул в карельском урочище Сандормох (по-фински — Sandarmoh, по-русски его пишут по-разному, Ирина Флиге выбрала вариант написания через «о», приводим написание как в ее книге. — Авт. ) в 1937–38 гг., не знали, где были убиты и брошены в землю — слово «похоронены» здесь вряд ли уместно — их родные. В их числе — 1111 жертв «Большого Соловецкого этапа», среди которых был и мой дед, Хаим Иосифович Гарбер, расстрелянный в Сандормохе 4 ноября 1937 года.

Древние греки, придумавшие эту вашу демократию, настойчиво противопоставляли знание мнению. Дескать, знание – это сила, а мнение – вещь переменчивая и обманчивая. В самом деле, квадрат гипотенузы равен сумме квадратов катетов. Это мы знаем точно. На основании этого знания мы можем дом построить. А вот, например, кому доверить общественные деньги на строительство дома, это уже вопрос общественного мнения. Чье мнение правильное, сказать нельзя, вот и приходится выбирать. А уже выбранные будут решать, какому строителю что, сколько и когда доверить. Вот такой парадокс.

Появление этой книги — несомненно, одно из тех событий в текущей гуманитарно-научной жизни, которые невозможно обойти вниманием. Рецензируемое издание представляется его авторами как труд, отвечающий назревшей «потребности в современной, освобожденной от идеологического налета истории русского академического литературоведения 20 века…»

Послереволюционное литературоведение отмежевывалось от дореволюционного. Формалисты и социологи равно считали свои методы единственно правильными и противопоставляли себя будто бы слишком эмпирической, описательной науке прошлого.

Всего несколько месяцев службы на оккупированных территориях СССР надломили Ковалевского. Он пересмотрел свои взгляды на Советский Союз и войну с ним. Уже весной 1942 года он вернулся в Испанию и написал эти неопубликованные при его жизни мемуары. Историки Олег Бэйда из австралийского Университета Мельбурна и Шосе М. Нуньес Сейшас из испанского Университета Сантьяго-де-Компостелы подготовили эти воспоминания к изданию в 2019 году в Барселоне. Русское издание 2021 года — аналог испанского, с проработанным исследовательским введением и комментариями.

Пушкинское «мы ленивы и нелюбопытны» - ключевые слова для понимания того, зачем надо читать книгу Ирины Флиге «Сандормох: драматургия смыслов» (СПб. Нестор-История. 2019). Несколько лет назад в смоленской Катыни я была свидетелем того, как экскурсовод, стоя на мемориальном кладбище под стендом, на котором крупными буквами описывается произошедшая здесь в 1940 году трагедия, на голубом глазу сообщала, что «есть и другая версия», согласно которой тысячи пленных польских офицеров были расстреляны не палачами из НКВД, а немцами, и найдена-де некая пуговица, которая это подтверждает.

Книга Ирины Флиге “Сандормох: драматургия смыслов” рассказывает о том, как тайное место расстрела соловецких заключенных становится местом памяти о жертвах Большого террора. Две основные сюжетные линии книги директора научно-информационного центра “Мемориал” в Петербурге Ирины Флиге – это две истории поиска: одна – так называемого “пропавшего этапа” – 1111 заключенных Соловецкой тюрьмы особого назначения, вывезенных оттуда в октябре 1937-го и бесследно пропавших, другая – расстрельного полигона, получившего название Сандормох (в названии книги использовано именно это написание, хотя ставшее печально известным урочище чаще называют Сандармох по транскрипции из карельского языка).

Словарь «Русские писатели» — памятник энциклопедической мысли. Это памятник просвещения. Это наше национальное культурное достояние. Но история издания словаря — это история тридцатилетней войны культуры и прагматизма, учёных и дилетантов, знания и информации, пламенной веры одних людей в то, что начатое великое культурное дело нельзя прекращать, не доведя его до конца, и прохладно-трезвого отношения других людей к тому же.