Павел Гаврилов. Рецензия на книгу: Испанская грусть: Голубая дивизия и поход в Россию, 1941–1942 гг. : воспоминания В. И. Ковалевского

Новинка издательства «Нестор» - пример самой настоящей научной находки, эту историю можно рассказывать как приключенческий сюжет. Рукопись, найденная в далеком архиве, неизвестный автор, поиски на разных континентах, ниточки, по которым историк следует, как сыщик, и из которых на глазах сплетается ткань биографии. Тот редкий случай, когда кажется, что из небытия прозвучало «я тоже был».

Военные мемуары – наверное, один из самых древних жанров исторического письма. Успех они будут иметь всегда. Оперативная история в стиле «химические войска Энского фронта в Икской операции» очень тягомотна и утомительна, подход со стороны гуманитарного знания пугает отвлеченными рассуждениями, усыпанными мета- и пост- терминологией. Мемуары же, помимо полагающейся им читабельности, делятся, по чьему-то меткому выражению, на категории «как я выиграл войну», «как мне не дали выиграть войну» и, наконец, промежуточная «какие все сволочи». Это просто и позволяет читателю с ходу определиться с собственной позицией в воображаемом окопе. И вот в случае с записками Владимира Ковалевского тут может возникнуть некоторая сложность.

Белый офицер, эмигрант, воевавший с красными в Гражданской войне в Испании, служащий 250-ой дивизии вермахта. Патриот старой России. Русский, воевавший с русскими на стороне оккупантов. Желчный и разочарованный наблюдатель.

В таких случаях нередко звучит риторический и саркастический вопрос: «Что у него вообще в голове творилось?». Именно на это вопрос книга отвечает буквально. Именно о том, что же было у него в голове в 1941 году, хотел рассказать Владимир Ковалевский.

Скажем сразу, что ошибочно видеть в этом тексте только рефлексию и переживания тонко чувствующей личности, мемуары наполнены фактами и имеют серьезную познавательную ценность. Владимир Ковалевский пробыл в России недолго, он провел под Новгородом первую военную зиму и не участвовал в популярных и овеянных послевоенной славой событиях - вроде обороны в Отенском, ледовом марше через Ильмень, боях в горловине прорыва 2-ой Ударной. Но о Голубой дивизии написано много, и добавить что-то к описанию боевых действий вряд ли получится. Ковалевский показывает именно то, что сложно почерпнуть из потока оперативных документов: позиционную войну в полях у Малого Волховца, отдельных солдат и офицеров, а не единицы масштаба рота-батальон, личные отношения в оккупации. Совершенно новыми являются детали убийства испанским солдатом первого бургомистра Новгорода Морозова. Приведены детали, которые позволяют уточнить обстоятельства гибели советских граждан - окруженцев и местных жителей, расстрелянных оккупантами во время «зачисток» тыла. Примечательно, что поиски партизан, в которых участвовал Ковалевский, проходили там, где уже через пару месяцев загремят раскаты Волховской Битвы – это деревня Осия, Замошский сельсовет, Село-Гора.

Но текст вновь описывает то, что осталось за рамками магистральных военных сюжетов, «серую зону» оккупации. Антипартизанская операция, в которой Ковалевский участвовал переводчиком, явно стала для него самым тяжелым опытом, этот эпизод декабря 1941 года – последнее, что автор, отправившийся в тыл в феврале 1942-го, описал в мемуарах. Этот период изобилует зарисовками подобного рода:
«В небольшой чистой комнате застали мы парочку каких-то испанцев, что-то пожирающих. Соблюдая форму, бригада приказал спросить хозяйку, не видела ли она партизан и не ограбили ли они её. К удивлению, обоих нас, баба повалилась в ноги: «Помилуйте, товарищи офицеры, партизан я не видела, и они здесь не бывают, но защитите ради Бога от этих». И она указала пальцем на сидящих за столом».

О достоверности воспоминаний можно сказать, что практически все детали – имена, топонимы, даты, характерные эпизоды, находят документальное подтверждение, как и видно из сносок. Объяснимые неточности в написании фамилий, сдвиги дат и тому подобные огрехи - это именно то, как очевидец вспоминает пережитое спустя годы. Можно сказать, такие ошибки как раз указывают на аутентичность. Например, такой пример: Ковалевский называет окруженцев, встреченных им, служащими 88-ой дивизии, не воевавшей на этом участке. Но фамилии и все детали, названные им, настоящие и говорят о бойцах Лужской Оперативной Группы – что и подтверждается данными базы Память народа. Каким-то образом автору запомнилась удобная цифра 88 – возможно, вместо 177.

Тыл вермахта с огромными пустотами между нитками дорог, неопределенность настроений местных жителей, «выморочный» мир оккупации, построенный на насилии – все это описано с беспощадной точностью и также соответствует тому, что нам известно о жизни Северо-Запада России в 1941-42 годах. Вот эпизод, заслуживающий пера Радищева:
«Песня была очень грустная, созданная в самое последнее время. Слова и чувство, с которыми пела бедная девушка, меня глубоко растрогали и поразили. Она пела, что её Родина побеждена и всё кругом разрушено, что среди снегов и пожаров её огромной страны бродят девушки, покинутые и обесчещенные. И что их ожидает, и куда им примкнуться среди врагов и глубокой ночи.(…) Muy bueno, muy bueno, cantas con mucha alma, Natacha!» («Очень хорошо, очень хорошо, поёшь с большим чувством, Наташа!») — засюсюкал один из Guardia Civil и пытался отблагодарить певицу своим объятием. И чтобы произвести фурор, добавил: «Éste es ruso, tu paisano» («Этот — русский, твой земляк»). Впечатление на девушек было потрясающее. «Как так? Зачем же вы молчали? Мы никогда бы перед вами [не стали петь] эту песню. Это для них, которые не понимают»

Теперь немного на не совсем обычную тему. О том, как эта книга уже прозвучала.
Предисловие - а оно представляет собой емкую, хоть и краткую работу о белой эмиграции во Второй Мировой – имеет очень удачный заголовок «Белый, синий, красный». Воспоминания, если смотреть на них из нынешнего дня, действительно оказываются на пересечении трех спектров памяти: русской эмиграции, испанской и советской. В Испании книга уже была издана и получила некоторые отклики, что дает нам весьма интересный пример, особенно с оглядкой на те сдвиги, которые идут в этой стране в отношении к Гражданской и диктатуре Франко.

Как уже понятно, Владимир Ковалевский описал весь поход 250-ой дивизии в Россию крайне негативно. Разумеется, правые, и потомки ветеранов Голубой дивизии книгу встретили в штыки. Прозвучали довольно знакомые обвинения: набор антииспанских стереотипов, не более 5 процентов правды, фейк.
В предисловии в качестве параллели упомянуты воспоминания Николая Никулина, что кажется на удивление удачным примером. При всей разнице в истории двух текстов, они схожи в одном - в том, как ими возмущаются.

И апелляция к приличиям, и намек на использование враждебными силами, и стремление показать автора неполноценным – озлобленным, травмированным, ненастоящим солдатом, маргиналом – все это есть в обоих случаях.

Соавтор книги, профессор Нуньес Сейшас, посвятил памяти о Голубой Дивизии несколько работ. Как он указывает, даже после перехода к демократии в Испании самой популярной оставалась сглаженная, «гуманная» картина - с упором на отсутствие антисемитизма, добрые отношения с гражданскими и контраст по отношению к немецким частям. Такой стандарт, образцовый текст, дающий «правильную историю», существует и сейчас.

Ковалевский рассказывает те же истории, которыми оперировали ветераны дивизии – о тесных отношениях с местными, об эмоциональности и лихости испанцев, об армиях, затерянных на громадных русских просторах. Но все они лишены лоска и приземлены к самой неприглядной сути войны. Солдатская смекалка и любвеобильность выглядят симпатично в плутовском романе, но все меняется, если посмотреть со стороны объекта таких проделок, местного жителя. И в тексте мемуаров фарс в духе Гашека приобретает совсем кровавый оттенок:
«Слушая его, я невольно начал испытывать страх, зная испанскую психологию: если нет преступника, если даже нет преступления, то их надо создать. И так уже по окрестным селам десятки лиц были арестованы иногда только по одному подозрению в сношении с «красными» (…) Крестьянин, закуривший папироску, с таким трудом приобретённую, был обвинен как сигнализирующий партизанам. Другой, нёсший на вилах сено для скота, — это партизан, высматривающий свои жертвы».

Вероятно, именно то, что текст мемуаров не содержит явной выдумки, а лишь показывает привычно-комфортные стереотипы с неприятной стороны, и вызвало неприятие. Образцовый текст создается во многом через повтор однотипных историй бытового, личного характера. Многократное повторение, переход их в литературу и кино потом делают из этих микросюжетов нечто вроде собственного интимного опыта уже для следующих поколений, - так одна из претензий к Никулину состоит в том, что его текст стилистически расходится с песнями и фильмами о войне. В таких случаях именно наиболее реалистичный текст получает ярлык «фальсификации», а подлинной реальностью становится вознесенный над миром эпос.

Как видно по российскому опыту, главной, как ни странно, оказывается тональность, а не содержание, любой шокирующий эпизод будет приемлемым, если он распознан как часть большей структуры – т.е. оптимистического нарратива. Но на это уже влияют и такие факторы, как отношение к рассказчику – та самая позиция в окопах «боев за историю», о которой мы упоминали в начале.

Ветераны 250-ой дивизии, достаточно неплохо устроившиеся в послевоенной жизни, имели возможность приписать себе героико-возвышенный образ: горькое чувство братства, принадлежности к борцам, так и оставшимся непризнанным, мистическое чувство «забытых часовых» на границе цивилизованного мира, богато иллюстрированное русскими зимними пейзажами. Если перенестись в очередной раз на современную российскую почву, то близкой аналогией будет тип советской ностальгии, замешанный на эстетике поражения. Образ затянувшегося апокалипсиса, в котором солдаты погибшего мира - от Проханова и «Русского прорыва» до ДНР и ЛНР - так и ведут безнадежный последний бой. Умолчание о насилии по отношению к гражданским и пленным, о своих перебежчиках и их расстрелах, о половых отношениях – все это выглядит довольно знакомо.

Владимир Ковалевский осознавал, что дожил до момента, когда борьба всей его жизни потеряла смысл и сама идентичность тихо прекратила существование. В отличие от многих соратников, вогнавших неприятный опыт в удобную канву борьбы с большевизмом, он этого делать не стал, его воспоминания - скорее попытка сказать что-то, несводимое к гордости и ненависти. Наверное, по большей части в книге увидят материал для обличения испанских оккупантов, а позицию автора удобнее всего свести к «жалобам битого гитлеровского\франкистского\врангелевского вояки». Но все же думается, что для трудного русского прошлого надо искать другие подходы, кроме прославления героев и анафемствования негодяев.