"Русские эмигранты Голубой дивизии на службе у нацистов". vatnikstan.ru История. На чужбине. Книга воспоминаний русского офицера-эмигранта Владимира Ковалевского «Испанская грусть: Голубая дивизия и поход в Россию, 1941–1942 годы»

Русские эмигранты Голубой дивизии на службе у нацистов

Редакция VATNIKSTAN

25.03.2021

Издательство «Нестор-История» в этом году выпустило книгу воспоминаний русского офицера-эмигранта Владимира Ковалевского «Испанская грусть: Голубая дивизия и поход в Россию, 1941–1942 годы». Как можно понять по названию, Ковалевский рассказывает о своём участии в знаменитой 250‑й дивизии вермахта, состоявшей из испанских добровольцев. Среди этих добровольцев были и русские эмигранты.

Всего несколько месяцев службы на оккупированных территориях СССР надломили Ковалевского. Он пересмотрел свои взгляды на Советский Союз и войну с ним. Уже весной 1942 года он вернулся в Испанию и написал эти неопубликованные при его жизни мемуары. Историки Олег Бэйда из австралийского Университета Мельбурна и Шосе М. Нуньес Сейшас из испанского Университета Сантьяго-де-Компостелы подготовили эти воспоминания к изданию в 2019 году в Барселоне. Русское издание 2021 года — аналог испанского, с проработанным исследовательским введением и комментариями.

VATNIKSTAN публикует фрагменты из книги «Испанская грусть»: одну главу из исследовательской части и самую первую главу воспоминаний Владимира Ковалевского (без научного комментария). Подробности о книге читайте на сайте издательства. А приобрести её можно в ближайшие дни на ярмарке Non/fiction, о которой мы писали вчера — «Нестор-История» представлена на ней отдельным стендом.



Олег Бэйда, Шосе М. Нуньес Сейшас«Замок из песка»: белоэмигранты и операция «Барбаросса»

Ещё в начале 1920‑х гг., во время мюнхенского периода истории немецкого национал-социализма, нацисты и русские эмигранты поддерживали контакты и даже взаимодействовали. До Пивного путча Адольфа Гитлера и генерала Эриха Людендорфа существовало определённое сотрудничество между нацистской партией и отдельными группами русских правых, шедшее через организацию «Восстановление» (Aufbau). Центральной фигурой в этом раскладе был Макс фон Шойбнер-Рихтер, близкий соратник Гитлера, наведший мосты с эмигрантами из числа крайних монархистов и националистов и в том числе пользовавшийся их финансовой поддержкой. В те ранние годы некоторые коричневые поддерживали великого князя Кирилла Владимировича Романова, проживавшего в Кобурге, в качестве кандидата на царский трон. Отдельные эмигранты в Мюнхене, разделявшие антисемитские и антидемократические взгляды, были близки к НСДАП. Единицы из этих русских эмигрантов впоследствии сделали впечатляющую карьеру.

Именно они в определённой мере сформировали у Гитлера представление о том, что между иудаизмом и большевизмом якобы есть некая связь. Журналист и бывший депутат Государственной Думы Николай Васильевич Снесарев, ставший на радикально правые позиции в изгнании, некоторое время тесно сотрудничал с будущим фюрером. Можно допустить, что в период до 1924 г. Адольф Гитлер, находившийся под очевидным влиянием Шойбнер-Рихтера, и сам допускал некий вариант теоретического альянса между национальной Германией и возрождённой монархической Россией, которые совместно поставят «заслон» коммунизму. Однако эти идеи, если и существовали, достаточно быстро испарились, и в итоге Гитлер сам шлифовал своё мировоззрение, избавившись от ставших ненужными русских попутчиков. Ни о какой России речи уже не шло: антисемитизм, иерархия генетического происхождения и идея расширения «жизненного пространства» стали основными линиями в «Майн Кампф».

Если раскладывать национал-социализм на составляющие элементы, то эта идея базировалась на сочетании следующих принципов: радикальный антисемитизм и биологический расизм; антикоммунизм и антидемократизм; немецкий национализм и идея «жизненного пространства» (расистский колониализм), легитимировавшие территориальную экспансию Германии. Русские «пораженцы» были людьми как минимум правых убеждений, нередко крайне правых. С нацистами их объединяли антикоммунизм, антидемократизм, культурно-религиозный антисемитизм (иногда, впрочем, и с расовой составляющей). В полной мере расово-биологический взгляд на мир был принят лишь небольшой группой эмигрантов, и совсем уж немногие были готовы уступить русские земли немецким партийным землемерам. Чаще же русские изгнанники, не в силах или не желая признать, что выдают желаемое за действительное, просто закрывали глаза на недвусмысленно обозначенные германские экспансионистские чаяния.

Многие прочли популярную книгу Гитлера, но решили не верить в серьёзность его слов. Как писал генерал-лейтенант Александр Сергеевич Лукомский в феврале 1939 г., это были всего лишь «ужасные слова». Кроме того, для эмигрантов дух всегда преобладал над материей и как таковая «земля» не имела значения. Философ и идеолог РОВС (эмигрантская организация Русский общевоинский союз. — Ред.) Николай Александрович Цуриков называл слепое следование за географическими границами «территориальным фетишизмом», за которым терялась главная задача — «сохранение живой силы своей нации». Потеря «души и культуры народа» для «пораженцев» была страшнее земельных ущемлений. Соответственно, по сравнению с существованием большевистского режима даже германский нацизм в их сознании выглядел какой-то «альтернативой». Очевидное неудобство тут же купировалось путём необычного патриотического реверса: пусть у германцев и имелись собственные притязания, но они-де только и были способны уничтожить Сталина; притом Германия якобы не смогла бы «проглотить и переварить» Россию, поскольку «биологическая сила русского народа» была неодолима.

Разумеется, всё это был внутренний дискурс. Все эти толки шли внутри диаспоры, искавшей своё место. Немецкое руководство было вполне последовательно и относилось резко отрицательно к идее службы русских эмигрантов в своих вооружённых силах; тем более абсурдной им бы показалась идея назначения апатридов на хоть какие-то руководящие роли. Эмигрантов не привлекали в качестве экспертов, когда прочерчивали планы будущего для российских территорий. Их роль, если до неё и доходило, была номинально функциональна. Тем не менее борьба институций, которые в нацистском государстве активно соперничали за внимание первого лица, притом слагаясь в единый аппаратный механизм, создавала «окна возможностей» и ниши. В них эмигрантам удавалось найти посредников и даже собеседников, из-за чего некоторые просьбы можно было удовлетворять. Именно в том пространстве, где конкретные сиюминутные интересы немецкого государства встречались с готовностью изгнанников (пусть и по другой причине) служить этому строю, им удавалось добиваться своих целей. Так многие обошли абсолютно однозначные запреты на службу эмигрантов в армии и вступили в ряды вермахта в качестве переводчиков, шофёров и строителей.

Война нацистской Германии против сталинской России не была обычным конвенциональным конфликтом. Речь шла о тотальной кампании на полное уничтожение самого противника и его политико-мировоззренческой матрицы. По убеждению национал-социалистов, славянским народам не полагалось собственной государственности, а их земли подлежали сплошной колонизации. Принципы и характер войны были намечены Гитлером и его соратниками, но базовые идеи разделяла и большая часть генералов вермахта.

Уже в марте 1941 г. руководители Третьего рейха исключали любую возможность привлечь эмигрантов к планируемому вторжению. От русских интеллигентов, прибывших с вермахтом на оккупированные земли, немецкому государству прока не было. Как считали сами немцы, маловероятно, что после пары десятилетий отсутствия на родине они будут вообще восприняты русским населением. Разумеется, вермахту было очевидно, что эмигранты ведут свою игру, являясь русскими националистами, а значит, подспудными противниками нового немецкого «учения». Верховное командование вермахта (Oberkommando der Wehrmacht, ОКВ) открыто писало:

«КРОМЕ ТОГО, МЫ НИ В КОЕМ СЛУЧАЕ НЕ ДОЛЖНЫ ДОПУСТИТЬ ЗАМЕНЫ БОЛЬШЕВИСТСКОГО ГОСУДАРСТВА НАЦИОНАЛИСТИЧЕСКОЙ РОССИЕЙ, КОТОРАЯ В КОНЕЧНОМ СЧЁТЕ (О ЧЁМ СВИДЕТЕЛЬСТВУЕТ ИСТОРИЯ) БУДЕТ ВНОВЬ ПРОТИВОСТОЯТЬ ГЕРМАНИИ».

Не зная об этих документах и будучи убеждёнными, что война близка и неизбежна, начальники РОВС попытались предложить вермахту свои услуги. Наибольшую известность получил адрес начальника ОРВС (Под давлением немцев в конце октября 1938 г., после долгих консультаций и обсуждений, II (германский) отдел РОВС был преобразован в «независимое» Объединение русских воинских союзов (ОРВС). — Прим. авторов), генерал-майора Алексея Александровича фон Лампе, который тот 21 мая 1941 г. направил главнокомандующему сухопутных войск (Oberkommando des Heeres, ОКХ) генерал-фельдмаршалу Вальтеру фон Браухичу. Лампе предоставлял свою организацию в распоряжение армии и просил дать возможность поучаствовать в надвигающемся конфликте. Ответить ему в тот раз не соизволили.

18 июня гестапо (тайная политическая полиция) запретила русским эмигрантам, проживавшим на территории Рейха, въезд на историческую родину без предварительного разрешения. Самовольное оставление рабочего места также считалось основанием для ареста. Через четыре дня началась операция «Барбаросса», и ультраправые, католики и радикальные антикоммунисты Европы посчитали, что немецкие армады являются той силой, что покончит с советской властью. Посыпались различные предложения о создании иностранных частей. 30 июня в Берлине состоялось совещание представителей партии, МИД, ОКВ и СС (Schutzstaffeln, охранные отряды нацистской партии). На нём были утверждены общие директивы по обращению с различными иностранцами в соответствии с тщательно соблюдаемой этнической иерархией. Исключение делалось только для русских эмигрантов и чешских коллаборантов — их предложения решено было отвергать, а их самих на службу не принимать. Немецкие посольства по всей Европе получили из Берлина чёткие указания отказывать эмигрантам в просьбах направить их в ряды воюющей армии.

Опять же, не зная об этих решениях, «пораженцы» в РОВС (и не только) переживали мало с чем сравнимый восторг. Русские военные эмигранты заваливали своих начальников корреспонденцией. Служились благодарственные молебны. В главных европейских городах прошли собрания, на которые пришли тысячи русских изгнанников. На них пелась осанна немецким «освободителям», провозглашались абсурдно-грандиозные планы скорейшего возврата к некоей «национальной» жизни, о вековечном «союзе» Германии и (грядущей) России, основанном на принципах взаимного уважения. Все эти люди уверовали, что оккупанты пойдут навстречу, вверив бразды правления в их руки, но прежде всего — что двадцать один год ожидания и мытарств позади. Патриотические иллюзии, в которых они витали, казалось, обрели плоть и кровь.

Владимир Ковалевский 

Июнь 1941 г. Сан-Себастьян

Уже с середины месяца стало вырисовываться, что Германии предстоит новая война. Война с СССР. Идеология этих двух тоталитарных государств была столь различна, интересы их столь часто приходили в столкновение как в далёком прошлом (война 1914 г.), так и в последнее время (Балканы; протест СССР после раздела Югославии), что мало кто верил в прочность «дружбы», плодом которой был раздел Польши.

В этой Польше теперь «союзники» концентрировали свои войска. Пресса обеих стран, как всегда, отрицала возможность возникновения войны, признавая только некоторые расхождения во взглядах. Но в ночь на 23 июня посол Германии вручает в Москве ноту, заключающую объявление войны, между тем как самолёты Второго Рейха уже громят советские аэродромы. Так началась эта грозная война, в которой с обеих сторон приняли участие вооружённые силы, невиданные ещё в Истории по своим размерам.

Легко представить себе настроение русской эмиграции в дни, предшествовавшие развязке. Слова Брюнетти как нельзя более подходят к русским:

«ОНИ КАК ЕВРЕИ, ПРИ КАЖДОМ УДАРЕ ГРОМА И ПРИ ПРИБЛИЖЕНИИ ГРОЗЫ ВЫСОВЫВАЮТСЯ ИЗ ОКОН, ЧТОБЫ ПОСМОТРЕТЬ — НЕ НАСТУПИЛ ЛИ ЧАС ПРИХОДА МЕССИИ».

Радужные надежды окрылили эмиграцию. Создавались проекты. Возможность возвращения на Родину с «развёрнутыми знамёнами» не подлежала сомнению. Час реванша, казалось, наступал, и восстановление Национальной России было не за горами. Характерно и то, что Гитлера, которого два года тому назад, в эпоху союза Германии с СССР, некоторые называли антихристом, теперь превозносили как национального героя.

Большинству сама война представлялась как предприятие лёгкое и кратковременное — что-то вроде парадного марша германских бронированных армий. Всеобщее мнение было, что уже к Рождеству СССР перестанет существовать как государство. Высказывать сомнения по этому поводу даже было небезопасно, чтобы не быть причисленным к лагерю советофилов.

Нам, русским, осевшим в Испании, повезло: сразу же по открытии военных действий на Востоке стали у нас поговаривать о призыве добровольцев и о создании экспедиционного корпуса. С присущей испанцам напыщенностью газеты начали трубить о необходимости для Испании вновь «обнажить меч» в защиту христианства и на благо культуры. По всей стране происходили шумные манифестации, требующие участия Испании в походе на большевистскую Россию. «Да умрёт Россия!», «Конец коммунизму!», «Ведите нас на Москву!» — таковы были плакаты, возглавляющие эти проявления народного гнева. А 25 июня правительство, внемля «гласу народа», открывает запись добровольцев. И таким образом создалась возможность и нам, «белым русским», вновь сражаться с «красными» и уже на своей родной территории.

Но ПРАКТИЧЕСКИ вопрос оказался не так легко осуществимым. Осложнения возникали одно за другим. О создании отдельной русской части — мечта нашего возглавителя Н. Н. Болтина — нечего было и думать. Допустить наше участие в Испанском Экспедиционном Корпусе с чином, приобретённым в Российской Армии, тоже было отказано германским посольством, согласно приказу Гитлера, не допускавшего участия «белых русских», хотя генерал Франко и распорядился:

«ОТПРАВИТЬ ЭТИХ СЕНЬОРОВ С ТЕМИ ЧИНАМИ, КОТОРЫЕ ОНИ ИМЕЛИ В РОССИЙСКОЙ АРМИИ»…

Но хозяевами были немцы.

Приходилось довольствоваться немногим: для тех русских, которые по окончании Испанской гражданской войны продолжали оставаться в армии и Милиции, этот вопрос разрешался легко — их принимали с их чином, а остальным же не оставалось ничего другого, как поступать рядовыми. Надо знать условия жизни испанского солдата, его недисциплинированность, а главное — предубеждение против всякого иностранца, чтобы понять, как было тяжело нам, русским, решиться в «походе на Россию» идти в качестве рядового испанской армии. Поэтому число записавшихся русских было незначительно. Всего 11–12 человек, из которых только 4 шли как офицеры. Мне и моему приятелю А. В. Бибикову, служившим в Милиции в Сан-Себастьяне сержантами, «повезло»: наш чин был нам сохранён.

Материальные условия записи были блестящи: 1000 пезет на обмундирование, месячный оклад равен таковому же в Легионе, увеличенному на 30 %, но главная приманка была та, что место, занимаемое записавшимся, сохранялось за ним с оплатой содержания — жалование полностью получала семья уходящего или он сам по возвращении. Наплыв был огромен. Возраст поступавших был ограничен: от 20 до 28 лет. Кроме того, требовалось быть приписанным к Фаланге. Но не знаю, потому ли, что само поступление в Фалангу было открыто всякому и каждому, или потому что при записи не соблюдались строго требования, но факт тот, что «красный элемент» сумел просочиться в среду добровольцев. Об этом красноречиво свидетельствуют неоднократные случаи перехода испанцев на сторону большевиков в самом начале операций.

Сама вербовка, по своему существу, уже тем была чревата плохими последствиями, что записавшихся не предупреждали о тяжёлых невзгодах, которые им предстояли, и наконец главное — о кровопролитных боях. Вместо этого говорили о парадах в Берлине и Москве, о триумфальном шествии по России, а главное — обещали скорое возвращение на Родину.

Заблуждались настолько, что боялись «не поспеть ко взятию Москвы»… О спешности свидетельствовало и то обстоятельство, что ранее окончания записи (2 июля) уже отправляли эшелон (1 июля) на пункт сосредоточения экспедиционного корпуса.

Проводы были очень торжественны. По улицам маршировали под звуки духового оркестра. Впереди шли мы с Бибиковым, как знаменосцы. Сзади шли длинные шеренги записавшихся. Импозантности процессии мешало только то, что все были одеты весьма пёстро. В нашем бюро записи выдали отъезжающим только красный берет (boina roja) и синюю рубашку (camisa azul). Публика, довольно многочисленная, на нашем пути приветствовала нас холодно. Кое-кто из родных плакал. Многим из нас это казалось почти смешным: ведь мы уезжали в приятное и непродолжительное путешествие…

На вокзале в Сан-Себастьяне нас ожидали власти (autoridades): был произнесён ряд горячих речей, долженствующих поднять настроение как отъезжающих, так и остающихся. Затем спели национальные гимны (таковых три: королевский марш, гимн Фаланги и гимн карлистов); прокричали: «¡España, una, grande y libre!» («Великая, единая и свободная Испания» — лозунг времён франкистской Испании. — Ред.); прокричали: «Franco! Franco! Franco!»; и после распределения иконок и амулетов поезд тронулся. Это было 1 июля 1941 года. В этот день я не поехал, остался, чтобы на следующий день повести другой эшелон.

2 июля мы поехали уже, так сказать, «запросто». Кроме представителей Милиции и Фаланги, на вокзале никого больше не было. Эшелон в добрых 40–50 человек возглавляли мы — два сержанта. Сан-Себастьянская милиция дала только одного офицера как добровольца. Другие, как правоверные фалангисты, записались, но по состоянию своего здоровья не сочли возможным участвовать в Крестовом походе (Cruzada) против большевиков.

Став временным «вождём» этого маленького отряда, я, зная распущенность испанцев, сильно опасался каких-либо осложнений и инцидентов в пути. Но ребята, как они ни смотрели легкомысленно на будущее, сильно присмирели: галдели в вагоне, но умеренно, а на станциях, которые мы проезжали, за кратковременностью остановок не успевали «накачаться».

Только приблизительно на полпути до Бургоса, на станции Витория, мы имели большую остановку. Здесь одна мать, разыскивая своего 17-летнего сына, сбежавшего тайно из дому, нашла его среди моего эшелона. Произошла душераздирающая сцена: обеими руками охватила она своего сына, пытавшегося вырваться, и, боясь, чтобы его не отняли у неё вновь, криками и рыданиями пыталась вызвать сочувствие у публики, находившейся на перроне.

«ОНИ ОТНИМАЮТ У МЕНЯ ЕДИНСТВЕННОГО СЫНА, ЧТОБЫ ВЕЗТИ ЕГО В ДАЛЁКУЮ ХОЛОДНУЮ РОССИЮ. ОН ТАМ УМРЁТ ОТ ХОЛОДА, ИЛИ ЕГО УБЬЮТ ЭТИ ВАРВАРЫ. НЕ ДАМ, НЕ ДАМ, НЕ ДАМ!..»

Но никто уже не думал его отнимать у неё.

Когда же узнали, что я — сержант эшелона — русский, враждебно настроенная публика буквально осадила вагон. Раздавались угрожающие крики. Надо было скорее уезжать. Я попросил кондуктора поторопить поезд, и мы тронулись, оставив сына матери.

Впоследствии в России я вспомнил эту мать, у которой самые заманчивые условия службы её сына не могли заглушить тяжёлых предчувствий. И этим она спасла своего сына.

О Голубой дивизии на Новгородчине также рассказывает историк Борис Ковалёв в интервью нашему журналу «Когда я смотрю на фото Геббельса, мне кажется, так выглядит сатана».

Источник