Обсуждение книги : Гуданец Н. Л. «Певец свободы», или гипноз репутации. Выступление С.Е. Эрлиха
Скандальное заявление русского писателя из Латвии Н.Л. Гуданца о том, что Пушкин не является поэтическим гением находится за пределами научного дискурса. Дело не в том, что Пушкин является гением по общему признанию, а в том, что, вопреки утверждениям литературоведов, объективных критериев художественной гениальности не существует. Можно отказывать в поэтическом даре Пушкину, можно считать величайшим русским поэтом, например, Верочку Полозкову. И первое, и второе ни доказать, ни опровергнуть невозможно. Суждения на эту тему всегда будут субъективными мнениями.
Николай Леонардович приводит следующие аргументы в пользу своей точки зрения:
1) Пушкин ради благозвучия неоднократно поступался точностью смысла, поэтому в переводе его стихи теряют свое очарование;
2) Стихи Пушкина «расплывчаты», что приводит к постоянному вчитыванию в них собственных смыслов. В результате у каждого читателя существует собственный «мой Пушкин».
Гуданец совпал в своих эстетических оценках с утилитарным подходом к поэзии декабриста Н.А. Бестужева, который считал, что думы «не поэта, а гражданина» Рылеева стоят выше пушкинского искусства ради искусства: «Обаяние Пушкина заключается в его стихах, которые, как сказал один рецензент, катятся жемчугом по бархату. <…> Переведите сочинения обоих поэтов на иностранный язык и увидите, что Пушкин станет ниже Рылеева. Мыслей последнего нельзя утратить в переводе — прелесть слога и очаровательная гармония стихов первого потеряются». Не могу согласиться ни с Бестужевым, ни с Гуданцом, поскольку по моему субъективному мнению, гармонию поэзии нельзя постичь бухгалтерией здравого смысла. Поэтическое слово воздействует на слушателя не столько воплощенными в нем «правильными» мыслями à la Рылеев, сколько завладевает нашим подсознанием с помощью ритма, рифмы и аллитерации. Благодаря уникальной певучести и акварельной «размытости» стихи Пушкина являются, об этом писал еще Ю.М. Лотман, генераторами смысла, поскольку приглашают поколения читателей соучаствовать в порождении новых непредусмотренных автором прочтений. Гуданец считает эти особенности пушкинской поэзии ее недостатками. Я рассматриваю их в качестве величайших поэтических достоинств. Еще раз повторю, что и одно, и другое мнения относятся к субъективной сфере вкуса и не могут быть ни доказаны, ни опровергнуты средствами научной аргументации.
К сожалению шокирующий камингаут Гуданца по поводу поэтической ничтожности солнца нашей поэзии увел дискуссию от обсуждения реальных находок, содержащихся в книге «Певец свободы или гипноз репутации» и относящихся к верифицируемой сфере политической биографии Пушкина. Я бы выделил два, по моему мнению, открытия, особенно удивительных, поскольку сделаны они на плотно утрамбованном сотнями исследователей поле пушкинистики:
1) Датировка и причины так называемого «южного кризиса» Пушкина, источником которого считается, прежде всего, поражение европейских революций, а кульминацией - трагическое стихотворение «Свободы сеятель пустынный» (конец 1823). Гуданец убедительно доказывает, что Пушкин отказал «мирным народам» в стремлении к свободе уже в послании к В.Ф. Раевскому (середина 1822), т.е. в в то время когда речь о поражении испанской революции еще не шла. Кроме того, автор книги обращает внимание, что греческая и португальская революции были победоносными, поэтому сам общепринятый пушкинистами тезис «разочарования в освободительном потенциале народных масс после поражения европейских революций» является надуманным. Не могу согласиться, с мнением О.А. Проскурина, что пушкинское свободолюбие зачахло в процессе чтения газетных репортажей об отказе итальянских обывателей защищать Неаполитанскую революцию (подавлена в феврале 1821), поскольку через примерно полгода после ее подавления Пушкин пишет оду «Наполеон», которая небезосновательно считается пиком его вольнолюбивой поэзии.
Гуданец приводит убедительные аргументы в пользу того, что мировоззренческий кризис Пушкина был вызван по-человечески понятным страхом политического преследования, после того как в конце 1821 рядом с ним начали падать снаряды репрессий: правительственное расследование деятельности масонской ложи «Овидий», арест майора В.Ф. Раевского, отставление от должности генерал-майора М.Ф. Орлова, официальная отставка со службы венерабля (руководителя) ложи «Овидий» генерал-майора П.С. Пущина. Пушкин осознал, что если не будет таить свои вольные мысли, то не только может надолго застрять в «азиатском» Кишиневе, но и, неровен час, отправиться в места гораздо более отдаленные, чем Бессарабия. В гражданском смысле заправский дуэлянт был, увы, столь же трусоват как и мы, набравшие в рот воды, когда, например, увольняли по политическим мотивам наших коллег из «Вышки». В политическом смысле мы «малы и мерзки» как наш великий поэт, но это «странное сближение» нас - «подлецов», не наделенных индульгенцией поэтического гения, никак не оправдывает.
2) Помещение «Сеятеля» в контекст рукописей поэта и письма к А.И. Тургеневу (1 декабря 1823) позволило предложить уникальную интерпретацию побуждений, которыми руководствовался Пушкин при написании одного из самых знаменитых русских стихотворений. Я прочел все доступные мне трактовки «Сеятеля», но ничего подобного не встречал. В советское время преобладало революционное толкование, поддержанное в том числе и моим любимым Лотманом: Пушкин-де предвосхитил Ленина, поскольку понял, что революция это движение самих масс и поэтому разочаровался в «безнародном бунте декабристов». Сейчас доминируют религиозные интерпретации и большинство исследователей считают, что Пушкиным в момент написания этого стихотворения водили истинно христианские чувства.
Гуданец предлагает взглянуть на соседний с черновым наброском «Сеятеля» разворот первой масонской тетради, где находится черновик письма к Вигелю (22 октября – 4 ноября 1823). Оно включает скабрезное поэтическое послание приятелю-гомосексуалисту, заканчивающееся сакраментальными строчками: «О, Вигель, пощади мой зад». В письме не только содержатся практические советы кого из трех кишиневских знакомцев Пушкина Вигелю будет сподручней избрать для эротических утех, оно также изобилует религиозными кощунствами в вольтерьянском духе, который был присущ поэту до самого конца южной ссылки. В этом озорном антирелигиозном контексте трагический тон и христианские мотивы «Сеятеля» не могут не вызывать удивления. Гуданец предлагает обоснованное толкование этого внезапного перепада пушкинского настроения. «Сеятель» является частью письма к А.И. Тургеневу – просвещенному сановнику , который покровительствовал «нашему всему» на правах друга Сергея Львовича Пушкина и способствовал устройству подростка Саши в Царскосельский лицей, а также его переводу в 1823 из кишиневского захолустья в «европейскую» Одессу. В письме Пушкин старательно намекает, что окончательно встал на путь исправления и «Сеятель» в этом контексте выступает распиской в благонадежности. А христианские мотивы стихотворения и эпиграф из Евангелия объясняются пушкинским желанием «ямбом подсюсюкнуть» набожному Александру Ивановичу. В этой «крышесносной» интерпретации Гуданца «Сеятель» предстает не искренним излиянием трагических чувств поэта, а циничной поделкой, мотивированной прагматическими целями.
Можно не соглашаться с выводами Гуданца по поводу политической биографии Пушкина, но считаю, что интеллектуальная честность пушкинистов требует аргументированного ответа по крайней мере на два отмеченных мной положения этой книги. Раздражаясь по поводу неприемлемого тона автора, следует признать, что это необходимая предпосылка сделанных им открытий. Будь он, как все мы, исполнен пиетета по отношению к Пушкину, новая концепция мировоззренческого кризиса поэта никогда бы не возникла, поскольку любовь слепа. «Этика подозрения» является двигателем книги Гуданца, книги более чем спорной, но в которой есть с чем спорить.
