Рецензии

Книга лингвиста С.Л. Николаева, несомненно, относится к числу наиболее значительных работ по «Слову о полку Игореве», изданных в последние годы. Ее автор не только реконструировал текст древнерусской «песни» как метрически упорядоченного (стихотворного) произведения, но и попытался воссоздать памятник в первоначальном фонетико-орфографическом виде, предложил многочисленные эмендации текста с подробными лингвистическими обоснованиями, а также подготовил новые комментарии.

А ведь вполне возможно, что Александр Сергеевич Пушкин, который «наше всё», «солнце русской поэзии», «певец свободы» был совсем не таким, каким мы привыкли его представлять. Созданный пушкинистами образ поэта – на самом деле идеализированный символ, на который можно только взирать с умилением и почитанием. Но ведь Пушкин был человеком с простыми человеческими желаниями, страстями и поступками. И жил, и творил он вовсе из высокоидеальных принципов.

Казалось бы, в пушкинской теме невозможно уже сделать никаких исследовательских открытий. А если и можно, то заниматься этим должны представители академического сообщества. Николай Гуданец, русский писатель, живущий в Риге, автор научно-фантастических романов, взял на себя смелость опровергнуть оба утверждения.

Писатель Николай Леонардович Гуданец сделал открытие. Обратившись ко вдоль и поперек изученной теме, он привел убедительные аргументы в пользу того, что мировоззренческий кризис Пушкина, кульминацией которого традиционно считается стихотворение «Свободы сеятель пустынный…» (конец 1823-го), на самом деле произошел годом ранее.

В издательстве «Нестор-История» вышла книга Николая Гуданца, которая развенчивает миф о Пушкине — «певце свободы». «Стол» проводит эксперимент, станем ли мы по прочтении её фрагментов любить поэта меньше. Николай Гуданец. «Певец свободы», или Гипноз репутации. Очерки политической биографии Пушкина (1820–1823). – М. ; СПб. : Нестор-История, 2021.

Ушедший от нас академик Валентин Лаврентьевич Янин (1929-2020) среди прочих своих многочисленных достоинств обладал еще и даром великолепного рассказчика. Короткая, на бегу, встреча с ним в коридорах исторического факультета МГУ неизменно сопровождалась емким, разящим наповал и рассказанным с неповторимой мастерской интонацией анекдотом. Общение подольше, обычно в Новгородской археологической экспедиции, позволяло услышать развернутые истории...

Воспоминания русского офицера Ковалевского издали в этом году, и я прям ждал книжку. Все-таки ветеран Добровольческой армии в составе испанской дивизии Вермахта — уникальный «вотэтоповорот» даже для эмигрантской движухи тех лет. Сам Ковалевский — типичный боец насмерть с коммунистами. Прошел всю Гражданскую в России, потом почти всю Гражданскую в Испании (понятно, на чьей стороне), так что поход в СССР стал логичным этапом его жизни, несмотря на почтенный пятидесятилетний возраст.

Сразу же признаюсь, что жанровая маркировка этого небольшого, но очень насыщенного текста дается мне с немалым трудом. С одной стороны, это, безусловно, военные мемуары; более того, читатель имеет дело с весьма редким подвидом воспоминаний о Второй мировой войне, поскольку опубликованные записки были составлены русским белогвардейцем, воевавшим в начале 1940-х на территории СССР не в немецких частях, а в составе Голубой дивизии – 250-й дивизии вермахта, укомплектованной исключительно испанскими добровольцами.

Это сборник документов, воспоминаний, писем, касающихся, строго говоря, не народничества, а одной его ветви — террористической, народовольческой. Гефтер стал делать эту антологию накануне своего активного участия в диссидентском движении, накануне создания самиздатского журнала «Поиски». Во время обысков антологию изъяли. Теперь из недр архивов одного учреждения ее извлекли и опубликовали. Любопытно, что остались предисловие Гефтера и все собранные им документы, а гефтеровские пояснительные тексты между главами… уничтожены. Рукописи горят, если их жгут.

Вообще-то, подобную книгу я и сам хотел написать. Когда-то. Теперь, когда эту книгу ««Певец свободы», или гипноз репутации» прочел — расхотел. Сейчас объясню, почему хотел и почему расхотел. Хотел, потому что раздражает культ личностей в русской культуре. Нарушение первой заповеди. «Не сотвори себе кумира». «Пушкин — наше все!» Пушкин — идеал и образец человека! Он никогда не ошибался! Всегда был прав, кто сравнится с Пушкиным — никто! Как это не ошибался

Например, для пассеистов-романтиков нет четко оформленного предмета поклонения, который они называют «золотым веком Японии». Одним из них близка дореформенная Япония (то есть до революции Мэйдзи), другим – времена, предшествовавшие началу Второй мировой войны.

Переводчик поэта должен быть сам поэтом, а кроме того, внимательным исследователем и проникновенным критиком, который, выбирая наиболее характерное для каждого автора, позволяет себе, в случае необходимости, жертвовать остальным. И он должен забыть свою личность, думая только о личности автора. В идеале переводы не должны быть подписными.

Зачем философ Густав Шпет переводил в начале 1930-х Лоренса Стерна, а литературовед Дмитрий Святополк-Мирский обвинял его во «вредительстве», хотя оба они были под ударом? Константин Митрошенков — о сборнике материалов «Художественно-филологический перевод 1920–1930-х годов».

Не так давно в петербургском издательстве «Нестор-История» вышел сборник под названием «Художественно-филологический перевод 1920–1930-х годов» («Горький» уже публиковал рецензию на него и фрагмент одной из вошедших в него статей). Теперь мы попросили составительницу сборника Марию Баскину (Маликову) рассказать, чем руководствовались она и ее коллеги, обратившись к этой давно, казалось бы, забытой странице из истории отечественного перевода. Выяснилось, что среди множества причин была и такая: напомнить читателю о целой плеяде выдающихся литераторов и филологов, превративших перевод не только в высокое искусство, но и в точную науку.

Систематика эго-документов и дневники как исторический источник. Устная передача – из поколения в поколение, от отца к сыну и так далее – удел бесписьменных кочевников и залог почти неизбежной утери. Оседлые народы, породившие письменность и догадавшиеся, на чём им писать (каменные пли­ ты, глиняные таблички, пергаментные свитки, береста, бумага, мониторы) и чем (зубильце, острие клинка, тушь, чернила, клавиатура), ставили на материальность памя­ ти и долговечность письма и не ошиблись, даже по своем ис­чезновении оставив внятный исторический след.

Скандальное заявление русского писателя из Латвии Н.Л. Гуданца о том, что Пушкин не является поэтическим гением находится за пределами научного дискурса. Дело не в том, что Пушкин является гением по общему признанию, а в том, что, вопреки утверждениям литературоведов, объективных критериев художественной гениальности не существует. Стихи Пушкина «расплывчаты», что приводит к постоянному вчитыванию в них собственных смыслов. В результате у каждого читателя существует собственный «мой Пушкин».

Я с живым интересом и удовольствием прочитал книгу Николая Леонардовича. Её значение явно выходит за пределы биографии Пушкина и пушкинской эпохи (сам автор этого не скрывает). Пушкин рассматривается как некая универсалия русской жизни, русской истории, русского характера и т.д. И в этом смысле, конечно, книга – продукт размышлений не только над Пушкиным, но и над русской историей XX века, и над историческими перспективами XXI века.

Я считаю, что само появление этой книги – большой плюс. Не потому, что я согласен с большинством утверждений автора. Скорее наоборот. Но само появление такой книги - признак сохраняющегося здоровья в нашей научной жизни и издательской деятельности. Ведь если наступит время, когда такие книги нельзя будет издавать, то тогда нельзя будет издать многие другие книги. Поэтому можно приветствовать и благодарить и издательство, и автора за смелость и нестандартность подхода в издании такой литературы.

У меня не профессорское, не академическое мнение, а скорее – эмоциональное. Концепция этой книжки «Пушкин - человек-мир» тоже по-своему мифологична, поскольку логически и недоказуема, и неопровержима. Возможно, мы сегодня присутствуем даже не при рождении, а уже при крещении нового мифа. Я уже подумываю, как его обозначить. Прочитав эту книгу, я подумал: «Пушкин-циник», а услышав от Николая Леонардовича, что это часть гораздо большей работы, надо, наверное, ознакомиться с полным текстом для того, чтобы найти определение.

От книги Николая Гуданца Пушкину не холодно и не жарко. Скандал хорош для маркетинга, издание раскупят. Гуданец – не Дмитрий Писарев. Похоже скорее на «Антиахматову» Тамары Катаевой и «Воскресение Маяковского» Юрия Карабчиевского. Те, впрочем, писали повеселее, меньше повторялись. Поэтика обличения автором – праведником незаслуженно расхваленного выскочки-творца у Гуданца, Катаевой и Карабчиевского общая. Пушкин, по Гуданцу, – лицемер, трус и карьерист, его заслуги многократно преувеличены или придуманы.

Перед одним из скандальных дореволюционных выступлений русских футуристов полицейский чин велел им не касаться начальства и Пушкина. Николай Гуданец дерзко нарушил вторую часть этого распоряжения. «Он оскопил в себе гражданина сам, из по-человечески понятного страха перед Левиафаном российской власти». «Вряд ли кто-нибудь осмелится объявить, что под маской экзальтированного пушкинского дружелюбия скрывался черствый эгоист». Н.Гуданец полностью признает гениальность Пушкина как поэта, он отрицает лишь те дюжинные добродетели, которыми наградили поэта его пламенные почитатели. В первую очередь гражданскими, а во вторую моральными.

Книга Н.Л. Гуданца «Певец свободы, или Гипноз репутации» — безусловно нужная. Пушкин как миф и Пушкин как реальный, действительно живший человек – не одно и то же, и смешивать их не надо. Такое смешение всегда опасно. По определению А.В. Меня, миф – это «значительнейший пример», говорящий нам о вечном. Но если речь идёт о личности, то её пример способен загнать во фрустрацию: «ты должен стремиться стать таким, как Он», но в то же время – «ты не можешь (не вправе) стать таким же, как Он, ибо Он – по определению неповторим».

Военные мемуары – наверное, один из самых древних жанров исторического письма. Успех они будут иметь всегда. Оперативная история в стиле «химические войска Энского фронта в Икской операции» очень тягомотна и утомительна, подход со стороны гуманитарного знания пугает отвлеченными рассуждениями, усыпанными мета- и пост- терминологией. Мемуары же, помимо полагающейся им читабельности, делятся, по чьему-то меткому выражению, на категории «как я выиграл войну», «как мне не дали выиграть войну» и, наконец, промежуточная «какие все сволочи». Это просто и позволяет читателю с ходу определиться с собственной позицией в воображаемом окопе. И вот в случае с записками Владимира Ковалевского тут может возникнуть некоторая сложность.

Долгие десятилетия родственники тех, кто сгинул в карельском урочище Сандормох (по-фински — Sandarmoh, по-русски его пишут по-разному, Ирина Флиге выбрала вариант написания через «о», приводим написание как в ее книге. — Авт. ) в 1937–38 гг., не знали, где были убиты и брошены в землю — слово «похоронены» здесь вряд ли уместно — их родные. В их числе — 1111 жертв «Большого Соловецкого этапа», среди которых был и мой дед, Хаим Иосифович Гарбер, расстрелянный в Сандормохе 4 ноября 1937 года.