Сергей Эрлих. Бухтинианский диалог. Полемика о книге: Гуданец Н.Л. «Певец свободы», или гипноз репутации. Очерки политической биографии Пушкина (1820–1823)
Хочу ответить на, говоря бахтинианским языком, высказывание (https://www.facebook.com/maxim...) талантливого журналиста, кандидата психологических наук Максима Артемьева по поводу книги нашего издательства: Гуданец Н.Л. «Певец свободы», или гипноз репутации. Очерки политической биографии Пушкина (1820–1823). М.; СПб: Нестор-История, 2021.
Я попросил Артемьева откликнуться на книгу Гуданца, которая по моему мнению обладает большим шагом новизны и, не в последнюю очередь поэтому, встречает неприятие специалистов. Предупредил, что книга спорная, но в ней есть с чем спорить. Знаю Артемьева как страстного полемиста и очень надеялся, что возникнет диалог в высоком смысле, сформулированном Бахтиным. Спасибо, конечно, маститому журналисту, что прочел и высказался. Но его реплика, на мой взгляд, рецензией не является.
Попробую обосновать свое утверждение. Артемьев – опытный рецензент. Ему ведомо, что даже в отрицательном отзыве критике предшествует пересказ концепции. Журналист отказался следовать законам рецензионного жанра и написал то, что в советское время называлось «разнос», т.е. текст направленный на дискредитацию книги, ее автора и, рикошетом, издательства.
Традиционный разнос научной книги, вопреки мнению Пушкина: «Без грамматической ошибки я русской речи не люблю», – начинается с перечня неизбежных даже в самом тщательно подготовленном издании фактических неточностей. После этого рецензент заявляет, что-то вроде: «Мы видим, что автор не владеет материалом на профессиональном уровне, поэтому обсуждать его концепцию излишне». Артемьев, который в ФБ выступает в роли этакого Знайки, ошибки явно искал. Но что-то пошло не так… Пришлось констатировать: «Нет грубых фактических ошибок». Да, мы в издательстве провели с помощью специалистов «работу над ошибками». Тем не менее уверен, что какие-то «блохи» скрылись от дезинфекторов. Наш Знайка не смог отказать себе в удовольствии словить одно микроскопическое насекомое. Гуданец назвал армию Османской империи «имперской», а надо – «османской». Да, тут журналист нас уел. Спасибо, дорогой Максим, обязательно исправим в следующем издании. Но почему-то вспоминается анекдот про семью лиллипутов: «Так мы <…> до мышей».
Поскольку эрудиции, чтобы представить список фактических неточностей, автору разноса не достало, ему пришлось пойти не совсем традиционным путем дискредитации. Он надергал из текста высказывания, которые вступают в противоречие с «безальтернативным пушкинским мифом» (Н.Л. Гуданец), и поэтому вызывают инстинктивный, т.е. не осмысленный, протест у среднего пост-интеллигента, в этот миф погруженного. С помощью таких передергиваний «разносчик» пытается создать впечатление, что каждому из процитированных им высказываний не предшествует солидный набор «аргументов и фактов». На самом деле доводы, приводимые в книге, убедительно опровергают расхожий миф о «певце свободы», и поэтому «вызовы» Гуданца отнюдь не «наивные и нарочитые».
Позволю один пример. Артемьев приводит цитату: «в апреле 1820 Пушкин вел себя совсем не геройски, когда слезно умолял придворного историографа спасти его от ссылки в Сибирь». После чего ФБ группа поддержки уважаемого журналиста вероятно должна по его замыслу разразиться здоровым смехом людей, которые после школы не прочли ни одной пушкинской строчки: «Это Пушкин, у которого были десятки дуэлей, “слезно умолял”? Бу-га-га!» Процитируем что именно пишет Гуданец по поводу слезных мольб неустрашимого Пушкина: «Юный поэт вдруг обнаружил, что за свои выходки он может стяжать не только аплодисменты на дружеской пирушке, но и мученический венец. Вконец перепуганный, он спешит к Н.М. Карамзину и умоляет его о заступничестве. <…> Струхнувший “певец свободы” и “корифей всей образованной молодежи Петербурга”, судя по <…> письму Карамзина [к И.И. Дмитриеву от 19 апреля 1820], представлял жалкое зрелище: “Мне уже поздно учиться сердцу человеческому: иначе я мог бы похвалиться новым удостоверением, что либерализм наших молодых людей совсем не есть геройство или великодушие”. Процитированное письмо Карамзина и еще одно, отправленное им 17 мая 1820 П.А. Вяземскому: “Пушкин, быв несколько дней совсем не в пиитическом страхе от своих стихов на свободу и некоторых эпиграмм”, свидетельствуют, что “певец свободы”, скорее всего, униженно просил придворного историографа избавить его от почетного звания мученика свободы».
Что в этом рассуждении автора, подкрепленном свидетельствами из первых рук является «наивным и нарочитым»? Разумеется, мнения Гуданца не истина в последней инстанции. Но спорить с ними, чтобы самому не выглядеть «наивным и нарочитым» можно лишь на основании не менее солидной источниковой базы, чем та которая представлена в книге «”Певец свободы”, или гипноз репутации», но таковой базой Артемьев, похоже, не владеет.
Чувствуя, что коллаж из цитат не является убедительным аргументом, «рецензент» (в данном случае это слово можно употребить лишь в кавычках) прибегнул к приему, унаследованному из самых постыдных традиций «партийной» советской журналистики, которая выводила на чистую биографическую воду «литературных трутней» и «литературных власовцев». Да, Артемьев прав, в биографии Гуданца есть страшный грех. Он действительно был осведомителем КГБ. Но судить о книге, «с отвращением читая жизнь» ее автора, это примерно тоже самое, что отказывать Пушкину в поэтическом гении из-за его записки «О народном воспитании», где он советует Николаю Павловичу как предотвратить повторение «майдана» на Сенатской площади. С этой целью в кадетских корпусах необходимо ввести «полицию, составленную из лучших воспитанников» и на основе полученных от юных полицаев «доносов» (именно это слово используется «певцом свободы») строго наказывать читателей «Гаврилиады» и оды «Вольность»: «За найденную похабную рукопись положить тягчайшее наказание; за возмутительную — исключение из училища».
Не знаю по каким причинам Артемьев решил вместо спора, в котором иногда рождается истина, прибегнуть к дискредитации, после которой рождаются лишь самодовольные ухмылки невежд. Подобный «диалог», иначе как бухтинианским не назовешь.
Поскольку Артемьев в своем отзыве мало что сообщил о содержании книги, позволю рассказать в чем же состоит ее «послание».
У этой книги трудная судьба. Она была написана более десяти лет назад, но ее отвергли все издательства, в том числе поначалу и наше. Лишь несколько лет спустя, я случайно наткнулся на текст Гуданца и обнаружил там открытия, которые на плотно утрамбованном поле пушкинистики казалось сделать невозможно и которые при первом чтении ускользнули от меня из-за вызывающего «антипушкинского» тона. При подготовке к печати мы его тщательно «выпалывали», чтобы читатели смогли добраться до главных авторских находок, которыми изобилует прежде всего вторая половина книги. Считаю, что «”Певец свободы”, или гипноз репутации» заслуживает внимания не только специалистов, но и каждого, кто считает себя причастным к русской культуре. Именно благодаря непочтительному отношению к гениальному Пушкину и гениям пушкинистики, Гуданец увидел то, что мы с нашим пиететом перед поэтом-основоположником были не в состоянии заметить, поскольку любовь слепа.
Автор книги вырвался из плена интеллигентского мифа о Пушкине – друге декабристов, который в одиночку продолжал их борьбу за свободу, пока его не сразила пуля Дантеса. Отголоски этого мифа родившегося до 1917 и ставшего «безальтернативным» при Сталине явственно ощущаются и после 1991. Так начинающий пушкинист Б.Н. Ельцин утверждал в 1996: «Превыше всего поэт-гражданин ценил свободу», а опытный исследователь Я.А. Гордин в 2016 переиздал книгу, которая в советское время называлась «Годы борьбы»: «Понимая безнадежность борьбы, он боролся до конца».
Гуданец на основе всего доступного массива источников показал, что после мировозренческого кризиса 1822 «друг декабристов» начал сторониться своих «либеральных друзей» и превратился в политического оппортуниста, который вначале конфиденциально («О народном воспитании»), а после женитьбы, когда у него, говоря современным языком, «была ипотека», демонстративно («Клеветникам России» и прочий соловьиный помет) был «заодно с правопорядком» и поэтому хранил свой, по его признанию, «либеральный бред» в тайне от окружающих.
Великий поэт, увы, не был великим гражданином. Среднестатистический пост-интеллигент, предпочитающий именовать себя интеллектуалом, не в состоянии признать этот факт, так как «двурушничество» основоположника современного русского языка позволяет нам – современным последователям пушкинского оксюморона «тайная свобода» оправдывать свое трусливое политическое поведение. Это со слов «нашего всего» мы знаем, что при свидании с царем 8 сентября 1826 поэт по-рыцарски заявил, что будь он в 14 декабря в Петербурге, то обязательно вышел бы со своими друзьями на Сентатскую площадь, а вот по словам Николая Павловича Пушкин в ходе этой беседы «наговорил» своему государю «пропасть комплиментов насчет 14-го декабря». Согласитесь, что между двумя свидетельствами существует, как говаривал сам поэт, «дьявольская разница». Уважаемый пушкинист объяснил мне этот парадокс следующим образом: "Александр Сергеевич с каждым говорил на понятном для того языке". Так же «по-пушкински» поступаем мы, когда говорим на понятных им языках с коллегами и начальством. Вместе с «френдами» по ФБ бесстрашно клеймим нашего и белорусского кащеев, поскольку это пока безопасно, но по поводу своего ректора, директора, декана или начальника отдела высказываемся исключительно в духе шварцевского генерала «прямо, грубо, по-стариковски», поскольку они, в отличие от Путина, точно узнают о нашей о борьбе. Мне уже доводилось писать, что летом 2020 число восклицаний в ФБ: «Жыве Беларусь!» – было на несколько порядков (!) большим чем количество постов в поддержку коллег, увольняемых в то же время по политическим мотивам из ВШЭ. Погрязнув в конформизме, мы вовсе не считаем, что Пушкин «мал и мерзок как мы», напротив, поддакивая начальству, мы убеждаем себя, что подобно национальному поэту являемся благородными борцами за свободу, которую благоразумно, ведь плетью же обуха не перешибешь, таим при себе. Этот «нас возвышающий [само]обман» или, говоря научным языком, «рационализация» позволяет тешить наше уязвленное самолюбие невротиков с учеными степенями, которые трясутся в страхе перед угрюм-бурчеевыми с айфонами.
У Пушкина, в отличие от нас подлецов, есть гениальные стихи, искупающие все его политические прегрешения. У нас такого оправдания нет. Как нам преодолеть нынешний морок всеобщей деморализации? Может стоит хранить верность только творческой ипостаси бесценного пушкинского наследия, но отказаться от деструктивного политического мифа о певце «тайной свободы» и поискать другой источник гражданского мужества?
Таково «послание» книги Гуданца, которое наша порабощенная пушкинским мифом публика пока не в состоянии услышать. Но я оптимист.
