Андрей Ранчин. Стихи и проза, лед и пламень… Рецензия на книгу: Николаев С.Л. «Слово о полку Игореве»: реконструкция стихотворного текста // Новое литературное обозрение №170 (4/2021)
Андрей Ранчин.
Стихи и проза, лед и пламень…
Рецензия на книгу: Николаев С.Л. «Слово о полку Игореве»: реконструкция стихотворного текста. М.; СПб.: Нестор-История, 2020. — 640 с.
Книга лингвиста С.Л. Николаева, несомненно, относится к числу наиболее значительных работ по «Слову о полку Игореве», изданных в последние годы. Ее автор не только реконструировал текст древнерусской «песни» как метрически упорядоченного (стихотворного) произведения, но и попытался воссоздать памятник в первоначальном фонетико-орфографическом виде, предложил многочисленные эмендации текста с подробными лингвистическими обоснованиями, а также подготовил новые комментарии. Кроме того, он скрупулезно описал язык «Слова», составил акцентологический словарь употребленных в нем лексем с обстоятельными доказательствами расстановки ударений. Наконец, на основе исследования фонетических, морфологических и лексических диалектизмов С.Л. Николаев высказал предположение о местности, родом из которой был автор древнерусской «повести». Новая монография о «Слове», являясь исследованием, во многом претендующим на новаторскую трактовку вопросов поэтики и происхождения знаменитого памятника, бесспорно заслуживает обстоятельного рассмотрения.
Не будучи лингвистом, предпочту не оценивать правомерность акцентологической реконструкции С.Л. Николаева, ограничившись лишь несколькими замечаниями. Автор рецензируемой книги так объясняет свой метод реконструкции:
«Поскольку копии XVIII века не содержат информации об ударении в “Слове”, а русские акцентуированные памятники известны лишь с XIV в. и локализуются в иных диалектных ареалах <…> ударение в “Слове” приходится реконструировать комбинаторным способом» (с. 56) — в том числе обращаясь к данным диалектологии, а также используя результаты компаративных исследований в области праславянской акцентологии. Однако все эти данные, как известно, плохо освещают состояние ранне-древнерусского языка — языка времени «Слова» (1). Уже поэтому реконструкция С.Л. Николаева носит отчасти вероятностный характер, чего, впрочем, не отрицает и автор.
Одним из ключевых положений, на которых основана реконструкция С.Л. Николаева, является гипотеза о факультативном прояснении редуцированных в слабой позиции при чтении/исполнении «Слова». Идея эта не новая: ее достаточно давно высказал поэт, историк и археолог А.Ю. Чернов, также основавший на ней свою реконструкцию метрики памятника; гипотезу поддержала лингвист А.В. Дыбо (2).
Для обоснования этой точки зрения автор рецензируемой книги ссылается на факт произношения еров в слабой позиции при исполнении литургических текстов, характерный для древнерусской церковной традиции (с. 44). Ссылка эта, однако, не может быть сильным аргументом: богослужебные тексты написаны так называемым молитвословным стихом, падение редуцированных разрушило их ритм и затруднило исполнение на богослужении — произнесение еров в слабой позиции при пении объяснялось стремлением восстановить их ритмическую организацию.
В случае со «Словом», метрическая организация которого неочевидна, гипотеза о факультативном произнесении редуцированных в слабых позициях опирается на презумпцию стихотворной природы памятника, то есть выглядит как подгонка материала под заранее заданный результат. Вторым аргументом в пользу гипотезы об установке автора «Слова» на прояснение еров в слабой позиции являются звуковые повторы, в которых эти редуцированные должны участвовать:
«[О]тказ от прояснения слабых еров в “Слове” приводит к тому, что теряется значительная часть звуковых повторов; именно их очевидность заставляет исследователей считать слабые редуцированные хотя бы факультативно “звучащими”» (Там же). Но само выделение этих повторов достаточно субъективно. В частности, повторы сочетаний согласных и редуцированных гласных можно в отдельных случаях трактовать как повторения одних лишь согласных, то есть как чистые аллитерации.
Примерно так же выглядят и случаи расстановки в реконструкции метрических ударений — акцентов, не совпадающих с ударениями языковыми, фонологическими: «Иногда стихотворный метр диктует выбор “менее очевидного” варианта. Например, согласно метру столъ имеет в языке “Слова” накоренное ударение (Р. стóла, Д. стóлу) — вопреки фонологически “правильным” столá, столу´» (с. 59). Расстановка ударений здесь оказывается обусловлена принципом, заданным исследователем.
Такие предположения были бы вполне оправданны, если бы в произведении прослеживался бесспорный метр. Но в случае с текстом, наличие метрической организации которого спорно, пренебрежение исследователя языковым ударением в пользу предполагаемого метрического представляется уязвимым.
Недостаточно обоснованна и частичная замена в реконструированном тексте неполногласных форм, читающихся в Екатерининской копии и первом издании 1800 г. полногласными. С.Л. Николаев полагает, что «[ч]резмерное употребление неполногласных форм в литературном произведении, сочиненном на восточнославянском диалекте, представляется странным» (с. 38). Однако утверждение, что «Слово» было написано на «восточнославянском диалекте», а не на гибридном церковнославянском, не бесспорно. (Проблемы языка, на котором написано «Слово», я коснусь ниже.) С.Л. Николаев считает возможным сохранить неполногласные формы лишь в тех случаях, когда они вступают в фонетическую игру с близко расположенными словами. Это решение, существенно влияющее на реконструкцию метрики памятника (полногласные формы больше неполногласных на один слог), не лишено субъективизма. Автор книги и сам признает, что его реконструкция в отдельных местах гипотетична (с. 68).
Самое любопытное и вместе с тем самое уязвимое в книге С.Л. Николаева — это характеристика метрики памятника. В отличие от А.Ю. Чернова, считающего, что авторский стих «Слова» тонический, а цитируемые песни Бояна силлабические, С.Л. Николаев утверждает, что стих произведения — неравносложный силлаботонический: «Метр отдельных строк может быть двусложным (и соответствовать хорею или ямбу) или трехсложным (и соответствовать дактилю, амфибрахию или анапесту)» (с. 67), при этом «[к]оличество слогов в строках “Слова” не регламентировано, поэтому между метрами неравносложной силлаботоники и “классическими” равносложными силлаботоническими метрами нет полной аналогии: в стихотворной системе “Слова” не задан выбор определенного количества стоп в формальных ямбе, хорее, дактиле и т.д.» (с. 67—68). По мнению исследователя, в «Слове» «представлено два размера — двусложный (состоящий из двусложных стоп) и трехсложный (состоящий из трехсложных стоп), сокращенно — двусложник и трехсложник» (с. 69). Он утверждает: «Стихотворные строки с разными размерами иногда свободно чередуются, однако чаще значительные по объему фрагменты имеют единый размер — чаще двусложник, реже трехсложник» (Там же).
С точки зрения стиховедческой нарисованная картина метрики «Слова» выглядит очень странно. Во-первых, в силлаботонике нет таких метров, как двусложник и трехсложник — это научные абстракции, а метрами являются именно хорей, ямб и дактиль, амфибрахий, анапест: каждый из двусложников и трехсложников задает абсолютно непохожую ритмическую последовательность ударных и неударных слогов. Считать двусложник и трехсложник метрами примерно то же самое, как утверждать, что у существительных в русском языке есть одно общее склонение. Во-вторых, при неурегулированном, не подчиненном жесткому принципу чередовании строк с разными размерами никакое выделение хореев, ямбов, дактилей и т.д. не может образовывать метрическую систему: ведь интерпретация размера отдельно взятой строки зависит от ее контекста. Ограничусь одним примером. Строка из вступления к «Медному всаднику» Пушкина «Адмиралтейская игла» с двумя фонологически обусловленными ударениями вне контекста может быть трактована и как часть прозаического высказывания наподобие «Летними ночами Адмиралтейская игла светится в прозрачном воздухе», и как стих пеона четвертого: ᴗᴗᴗ–´ᴗᴗᴗ–´ , и как четырехиктный ямб с двумя пиррихиями — на втором и третьем иктах: ᴗ–ᴗ–´ᴗ–ᴗ–´. У Пушкина это, естественно, строка четырехиктного ямба. Но она должна восприниматься так только потому, что вся поэма написана этим размером.
Если бы в «Слове» регулярно чередовались неравносложные строки или фрагменты-строфы, написанные разными размерами, это был бы пример вольного полиметрического стиха. Однако, поскольку в древнерусской «песни» никакого устойчивого признака чередования строк разного «метра» нет (даже если мы признаем правильной разбивку текста на стихи, предложенную С.Л. Николаевым), характеризовать ритмическую упорядоченность памятника как неравносложную силлаботонику абсолютно невозможно. Выявляемые автором книги метрические структуры не более чем чисто схоластическая игра ума, отвлеченные схемы, не соотносящиеся с реальным текстом.
Но этого мало. Создатель новейшей реконструкции «Слова» более чем вольно определяет сам силлаботонический принцип в его тексте: «Слоги, предшествующие первому метрическому ударению в стихотворной строке, не учитываются, и поэтому метрические разновидности как двусложника (ямб, хорей), так и трехсложника (дактиль, амфибрахий, анапест) свободно варьируют между собою внутри фрагментов, состоящих из стиха одного размера.
Строка завершается произвольным слогом двусложной или трехсложной стопы, в общем независимо от метра данной строки и метра соседних строк, хотя наблюдается тенденция к группировке строк с “мужскими” и “женскими” окончаниями в двусложнике, “дактилическими” и “усеченными” окончаниями в трехсложнике. Стихотворные строки с разными размерами иногда свободно чередуются, однако чаще значительные по объему фрагменты имеют единый размер — чаще двусложник, реже трехсложник» (Там же). Между тем в силлаботонике особенно важны именно начало строки до первого ударения и окончание строки: «переменная анакруса» приводит к смене размера, как, например, это происходит в лермонтовской «Русалке», где благодаря этому создается чередование строк анапеста и амфибрахия; «игра произвольных анакрус» у Тютчева может становиться даже композиционным приемом (3).
Тем более значима в силлаботонике клаузула — обязательная сильная позиция в стихе, отмечающая его окончание. На конце строки в «правильной» силлаботонике возможны как наращения, так и усечения слога в сравнении с метрической схемой, но они регулярны. Описанные С.Л. Николаевым строки никакого отношения к силлаботонике, естественно, не имеют.
При этом при определении силлаботонических метров «Слова» С.Л. Николаев находит в «песни» спондеи и пропуски как метрически безударных (то есть, по сути, дольниковые, а не силлаботонические стихи), так и метрически ударных слогов (последнее вообще невозможно в «настоящей» силлаботонике). При этом, например, выделяемая С.Л. Николаевым строка «печáль жирнá <вŏ >тéче с<е>редѣ´ земли´ ǁ ру´сӗ скыи» описывается как ямбическая с помощью схемы ᴗ–´ᴗ–´ᴗ–´ᴗ–ᴗ–´ᴗ–´(ᴗ)–´ᴗ–ᴗ (с. 71). Подгонка осуществляется, во-первых, посредством эмендации — вставки слога -вóс проясненным редуцированным ъ, во-вторых, посредством внесения в схему опущенного неударного слога, помещенного в скобки.
Но и после таких процедур стих не выглядит ямбическим, так как у него гипердактилическая клаузула — очень редкий случай для подлинного метрического стиха. При этом стих оказывается будто бы восьмииктным ямбом длиной в 17 слогов, что, как давно установлено в стиховедении, абсолютно невозможно: строка такой длины воспринимается не как единое целое, а как два стиха. Необъяснима цезура после слова земли. Скорее пауза должна отделять предикативный комплекс печáль жирнá <вŏ >тéче от с<е>редѣ´ земли´ ǁ ру´сӗ скыи, но в таком случае псевдоямбическая структура реконструируемой якобы стихотворной строки разрушится, и она превратится в две синтагмы, напоминающие два чисто тонических акцентных стиха: первый трехиктный, второй тоже трехиктный или двухиктный (если не считать сильным ударение на предлоге с<е>редѣ´).
Обосновывая тезис, что в «Слове» реализуются принципы неравносложной силлаботоники, С.Л. Николаев ссылается на существование силлаботонических тенденций в скандинавской скальдической поэзии, которая будто бы могла повлиять на древнерусский памятник, и в русском народном стихе, приводя в качестве обоснования наблюдения М.Л. Гаспарова и Дж. Бейли. Однако силлаботонические тенденции в раннесредневековом скандинавском стихотворстве никак не доказывают использования силлаботонической метрики в «Слове», как и, строго говоря, аналогичные тенденции в русских фольклорных песнях. К тому же русский фольклор известен в записях значительно более поздних, чем вероятное время создания
«Слова». Кроме того, строки, звучащие как чистый хорей, характерны только для такого фольклорного жанра, как причитания (4). «Слово» — произведение в своей основе повествовательное. А русский эпический (былинный) стих в целом является тоническим (5), причем с регулярной «дактилической» клаузулой, редко встречающейся в реконструируемом С.Л. Николаевом тексте «Слова». При этом отдельные строки в фольклорном эпическом стихе могут «звучать», как выразился М.Л. Гаспаров, то силлаботоническими размерами, то дольником, то тактовиком (6). Но именно «звучать»: они никак не относятся к силлаботонике в собственном смысле, поскольку этот принцип стихосложения в фольклоре отсутствовал как система. Предложенная С.Л. Николаевым реконструкция стиха двух былин из сборника Кирши Данилова не убеждает, что они написаны неравносложным силлаботоническим двуи трехсложным стихом, так как основывается на тех же точно положениях, что и реконструкция стиха «Слова» (с. 93—96). Из метрических схем С.Л. Николаева следует, что основой в обеих былинах является четырехиктный акцентный стих, а не силлаботонические размеры.
Излагая смелую гипотезу о написании «Слова» неравносложным силлаботоническим стихом, С.Л. Николаев никак не соотносит его с поэтикой древнерусской словесности, в которой использовались молитвословный стих и тактовик, но нет примеров силлаботонических текстов. Статус древнерусской «песни» вообще остается неясным. С одной стороны, ученый принимает гипотезу А.Ю. Чернова, что автор произведения назвал в тексте свое имя — Ходына (7), и это предположение выводит «Слово» за рамки фольклора, хотя и допускает его создание на скрещении устной и письменной словесности.
С другой стороны, параллели с фольклорным стихом и предположение об использовании автором древнерусской «повести» черниговского (или чернигово-киевского) песенного репертуара скорее свидетельствуют об укорененности этого произведения именно в устной традиции. При этом реконструкция С.Л. Николаева предполагает весьма точную запись «Слова» либо автором, либо каким-то писцом. Однако случаи воспроизведения древнерусскими книжниками элементов песенного фольклора, как об этом свидетельствуют, например, списки «Задонщины», показывают, что при такой фиксации песенная метрика разрушалась. С.Л. Николаев пытается выявить обломки силлаботонических стихов в «Повести временных лет» и в «Поучении» Владимира Мономаха, однако результаты таких усилий далеко не бесспорны.
Так, в Мономаховом сочинении он находит метрически упорядоченный фрагмент об охотничьих подвигах киевского князя, который прямо называет древнерусскими стихами, как и ряд летописных фрагментов (с. 75—92). Например, это строки: «Вéпрĕ ми нá бедрѣ / мéчĕ óттялŏ . / Медвѣ´дь ми у колѣ´на / подŏ клáда укуси´лŏ », в которых якобы сменяют друг друга дактиль, хорей и ямб и опять хорей.
Однако статус этого условно вычленяемого «стихотворного» фрагмента неясен, непонятна интенция князя-книжника, почему-то вдруг переходящего от прозы к «стиху». Видимо, перед нами просто использование ритмизации как средства выразительности, отнюдь не делающее процитированные строки стихами, тем более силлаботоническими. (В противном случае мы должны предположить, что Мономах намеренно смешивал разные принципы и жанры, как это делалось в античной менипповой сатуре, где соединение прозы и стихов было значимым нарушением правил, установленных культурной традицией и описанных в поэтиках и риториках — на Руси же таких правил и трактатов не было.)
С.Л. Николаеву не удалось, как мне представляется, не только доказать использование в «Слове» принципа неравносложной силлаботоники, но и вообще стихотворную природу этого текста. Текст «Слова», несомненно, ритмически организован, однако в нем, как подчеркнул М.Л. Гаспаров, нет единого принципа ритмической организации (как и нескольких последовательно сменяющих друг друга или чередующихся) (8). А потому, если использовать оппозицию стих — проза, нужно признать «Слово» памятником прозаическим (9). Отдельные, даже «правильные», силлаботонические стихи ни о чем не говорят: это так называемые случайные метры, постоянно встречающиеся не только в художественной прозе (10), но и в инструкциях, надписях и т.д. (Хрестоматийный пример: надпись «Изотермический вагон для скоропортящихся грузов» может быть интерпретирована как два стиха четырехиктного ямба с пиррихиями.)
Против стихотворной природы памятника свидетельствует отсутствие регулярно повторяющихся словесных формул в одних и тех же метрических позициях — это, как показали А. Лорд и М. Перри, признак фольклорного и раннелитературного эпического стиха в самых разных традициях (например, в сербских юнацких песнях и в поэмах Гомера) (11). Формульность в «Слове» есть (12), но она спорадическая, и ее приуроченность к определенным метрическим позициям не выявлена. Соединение в «Слове» фольклорно-мифологических элементов и мотивов из Священного Писания, прекрасно показанное Б.М. Гаспаровым (13), как и сочетание героико-эпического и сказочного кодов (14), тоже говорит против концепции С.Л. Николаева: памятник с такой структурой, вбирающий признаки различных жанров, не мог быть ни фольклорной песней, ни феноменом гипотетической авторской дружинной поэзии: для этого он слишком сложен. А.А. Зализняк обратил внимание на то, что в «Слове» присутствуют как признаки оральности, сближающие язык памятника с языком новгородских берестяных грамот и реплик, зафиксированных летописцами (например, это действие закона Вакернагеля), так и признаки, свойственные книжным текстам (к примеру, отказ от повторяющихся предлогов в составе словосочетания и использование аориста и особенно имперфекта) (15). Такие свойства «Слова» как будто бы подтверждают, что это оригинальное произведение, родившееся в результате сложного взаимодействия разных типов словесности и поэтик, а не простая фиксация некоего сочинения песенного типа.
Для С.Л. Николаева, как ранее и для А.Ю. Чернова, еще одним доказательством стихотворной природы «Слова» являются рифменные созвучия, рифмоиды, которые автор рецензируемой книги называет хендингами: «Применительно к “Слову” этот термин скальдической поэтики используется для обозначения регламентируемых звуковых повторов, с помощью которых осуществляется рифмовка между смежными строками и/или внутри строки. Хендинги, как правило, включают один гласный и один или несколько согласных звуков. В редких случаях хендинги состоят только из согласных или из одного гласного» (с. 103). В качестве примера так называемого стандартного хендинга — «точной рифмы» исследователь приводит строки: «орли´ клèк<о>том нà кости звѣ`ри зову´тĕ / лиси´ци брéшуть на чер<в>лéныи щиты´», замечая: «Эти две строки рифмованы стандартными хендингами ли-ли, ле-ле, ер-ер, а также нестандартным хендингом ве-вле» (с. 106).
Однако, независимо от бесспорности или спорности выявления конкретных хендингов (в процитированных строках указанные созвучия несомненны) (16), эти рифмоиды вовсе не являются сами по себе доказательством стихотворной организации текста — ни в скальдической поэзии (где они сочетаются с метрическим принципом, который и делает сочинения скальдов стихами), ни в «Слове». Таковыми они стали бы лишь в одном случае: если бы регулярно маркировали окончания строк, то есть если бы были рифмами в самом непосредственном смысле слова. Но такой функции они не выполняют. Хендинги не более чем сопутствующий признак стиха — не необходимый и не достаточный. Отчасти аналогичные созвучия-рифмоиды, в греческой риторике именовавшиеся гомеотелевтами, в изобилии имеются в древнерусской прозе, особенно в так называемом стиле плетения словес. В отличие от рифмы они нерегулярны (17).
Еще одной новаторской идеей С.Л. Николаева является утверждение о признаках торопецко-селижаровской диалектной локализации древнерусского памятника (с. 193—250). Изучение языка «Слова» в сравнении с русскими диалектами велось уже много десятилетий. На этом фоне исследование С.Л. Николаева отличается скрупулезностью и комплексным характером: учитывается не только лексика, как это бывало обычно прежде, но и фонетика, и морфология.
Тем не менее вывод убеждает не вполне. (Не являясь лингвистом, осмеливаюсь оценить не языковедческую часть штудий ученого, а скорее логику его рассуждений.) Во-первых, совершенно не очевидно, что этот текст написан на древнерусском языке/диалекте, а не на гибридном церковнославянском. Использование автором «песни» таких книжных форм, как аорист и особенно имперфект, говорит в пользу второй точки зрения. Во-вторых, нам практически неизвестно состояние древнерусских диалектов, синхронное времени вероятного создания «Слова» (18). (Исключение — детально охарактеризованный А.А. Зализняком древненовгородский диалект, на котором написаны большинство берестяных грамот.) Почти все данные о древнерусских диалектах, отраженные прежде всего в современном «Словаре русских народных говоров», весьма поздние. В-третьих, «Слово» при переписывании в течение нескольких столетий (между утраченным списком и оригиналом около трех веков) могло обрасти немалым количеством диалектных наслоений, не имеющих никакого отношения к авторскому тексту (19).
Интересно, что С.Л. Николаев отмечает присутствие в древнерусской «повести» большого пласта юго-западной лексики, но интерпретирует этот факт не как аргумент в пользу черниговского или киевского происхождения автора, а как свидетельство ориентации на киево-черниговский «дружинный эпос» (с. 248). Все это могло быть. Но остается не более чем догадками: никакого киево-черниговского дружинного эпоса мы не знаем, и вычленить такой пласт в «Слове» с достаточной определенностью мы не можем.
Из всего сказанного выше вовсе не должен следовать вывод о том, что книга С.Л. Николаева бедна ценными выводами и малополезна для изучения самого известного и загадочного памятника древнерусской словесности. Напротив, реконструкция акцентуации лексики, используемой в «Слове», — плод кропотливого труда, имеющий большое значение как для лингвистики, как и для изучения Игоревой «песни». Предложенные эмендации и конъектуры, внесенные в текст памятника, требуют самого внимательного отношения. Заслуживает внимания и комментарий. Интересны наблюдения над рифмоидами-«хендингами». Нужно тщательно изучать сделанные ученым выводы о диалектной основе памятника. Наконец, исследование С.Л. Николаева по-новому заостряет (независимо от намерений автора) вопрос об устных и книжных истоках «Слова».
Но в давнем споре о прозаической или стихотворной природе древнерусской «повести» книга точку не ставит и, вопреки намерениям ее автора, свидетельствует скорее в пользу прозы. Причина прежде всего в невольно создавшемся «локальном конфликте» между лингвистикой и литературоведением, в том числе стиховедением.
В книге С.Л. Николаева стихи «Слова» анализируются вне системы, вне текста как целого, неравносложная силлаботоника, якобы присущая памятнику, рассматривается вне контекста времени, а само «Слово» как бы изымается из современной ему словесности. Реконструируемые якобы стихотворные фрагменты из летописи и «Поучения» Мономаха — это контекст сугубо гипотетический. Между тем даже «правильные» силлаботонические «стихи» в составе «Слова» могут быть восприняты как хореи, ямбы или дактили только на фоне почти трехвекового существования «настоящей» силлаботоники, внедренной в русскую поэзию стараниями Тредиаковского и Ломоносова.
Книга С.Л. Николаева стимулирует рефлексию по поводу русской словесности и русской поэзии, и за это ее автор тоже заслуживает несомненной признательности.
Комментарии:
1 Показательно в этой связи, что в книге, одним из соавторов которой был С.Л. Николаев, реконструируется и описывается, с одной стороны, акцентуация в праславянском языке, а с другой — в позднедревнерусском, в то время как ударение в раннедревнерусском языке не рассмотрено; см.: Дыбо В.А., Замятина Г.И., Николаев С.Л. Основы славянской акцентологии. М.: Наука, 1990.
2 Из многочисленных исследований А.Ю. Чернова и изданий его реконструкции ограничусь упоминанием об относительно недавней книге и соответствующей публикации реконструированного текста «Слова»: Чернов А. Хроники изнаночного времени: «Слово о полку Игореве»: Текст и его окрестности. СПб.: Вита Нова, 2006. С. 84—168, 390—409. См. также: Дыбо А.В. Проблема реконструкции первоначального текста «Слова о полку Игореве» с лингвистической точки зрения // Там же. С. 434—437. С.Л. Николаев в своей книге отмечает приоритет А.Ю. Чернова и А.В. Дыбо (с. 44 и др.) в этом отношении, а также сообщает, что его концепция в целом очень многим обязана А.Ю. Чернову и отчасти является плодом их сотрудничества.
3 См.: Гаспаров М.Л. Очерк истории русского стиха: Метрика. Ритмика. Строфика. Изд. 2-е, доп. М.: Фортуна Лимитед, 2000. С. 129—130.
4 Гаспаров М.Л. Очерк истории европейского стиха. Изд. 2-е, доп. М.: Фортуна Лимитед, 2003. С. 21.
5 Там же. С. 22. Дж. Бейли, доказывая существование в народной эпической поэзии хореического метра, считает силлаботонику лишь одним из двух метрических принципов — наряду с акцентным стихом; см.: Бейли Дж. Избранные статьи по русскому народному стиху / Пер. с англ. под общ. ред. М.Л. Гаспарова. М.: Языки русской культуры, 2001. С. 228—232, 444—386.
6 Гаспаров М.Л. Очерк истории европейского стиха. С. 23.
7 Эта гипотеза, исходящая из конъектуры, впервые предложенной И.Е. Забелиным, по-моему, несостоятельна, так как в «Слове» (если принять исправление, при котором появляется имя Ходына) Боян и предполагаемый Ходына названы песнотворцами одного князя по имени Святослав: «Святъславля пѣстворца» (Ироическая песнь о походе на половцов удельного князя Новагорода-Северского Игоря Святославича, писанная старинным русским языком в исходе XII столетия с переложением на употребляемое ныне наречие. М.: В Сенатской типографии, 1800. С. 44), а Боян жил лет за сто до автора «Слова». Мнение А.Ю. Чернова, что одним словом могли быть сразу обозначены и Святослав Ярославич, современник Бояна, и Святослав Всеволодович, современник автора, абсурдно. Замечание, что в другом месте
«песни» также объединены в одном имени два князя — Святослав Ольгович и Святослав Всеволодович, несостоятельно: здесь Игорь и его брат Всеволод названы Святославичами по их подлинному отцу, а их двоюродный брат Святослав Всеволодович чуть дальше назван отцом по месту в иерархии власти. Никакого слияния двух князей в одном именовании здесь нет. См.: Чернов А. Поэтическая полисемия и сфрагида автора в «Слове о полку Игореве» // Исследования «Слова о полку Игореве» / Отв. ред. Д.С. Лихачев. Л.: Наука, Ленингр. отд., 1986. С. 288—289.
8 См.: Гаспаров М.Л. Очерк истории русского стиха. С. 21. С.Л. Николаев об этом невыгодном для его концепции факте не упоминает.
9 Но, строго говоря, как отметил М.Л. Гаспаров, в Древней Руси до XVII в. вместо оппозиции стих — проза существовала оппозиция: текст, предназначенный для пения, — текст, предназначенный для произнесения; см.: Гаспаров М.Л. Оппозиция «стих — проза» и становление русского литературного стиха // Русское стихосложение: традиции и проблемы развития / Отв. ред. Л.И. Тимофеев. М.: Наука, 1985. С. 265.
10 Ср. примеры: Казарцев Е.В. Сравнительное стиховедение: Метрика и ритмика. СПб.: Изд-во РПГУ им. А.И. Герцена, 2017. С. 12—13.
11 См., например: Лорд А.Б. Сказитель / Пер. с англ. и коммент. Ю.А. Клейнера и Г.А. Левинтона. М.: Наука, 1994.
12 См. в этой связи прежде всего работы Р. Манна, считающего «Слово» записью устного произведения: Манн Р. Свадебные мотивы в «Слове о полку Игореве» // Труды Отдела древнерусской литературы Института русской литературы (Пушкинского Дома) АН СССР. Л.: Наука, Ленингр. отд., 1985. Т. 38. С. 514—519; Он же. Заметки к тексту «Слова о полку Игореве» // Исследования «Слова о полку Игореве». С. 129— 137; Он же. «Песнь о полку Игореве». Новые открытия. М.: Языки славянской культуры, 2009; Mann R. Lances Sing. A Study of the Igor Tale. Columbus, Ohio: Slavica Publishers, 1990; Idem. The Silent Debate Over the Igor Tale // Oral Tradition. 2016. Vol. 30/1. Р. 53—94
13 См.: Гаспаров Б.М. Поэтика «Слова о полку Игореве». [Изд. 2-е]. М.: Аграф, 2000. См. также: Пиккио Р. «Слово о полку Игореве» как памятник религиозной литературы Древней Руси // Труды Отдела древнерусской литературы Института русской литературы (Пушкинского Дома) РАН. СПб.: Дмитрий Буланин, 1996. Т. 50. С. 430—443. Впрочем, не со всеми параллелями между «Словом» и ветхозаветными текстами, которые проводит автор статьи, можно согласиться.
14 См. об этом: Ранчин А.М. «Слово о полку Игореве»: Путеводитель. М.: НесторИстория, 2019. С. 33—80.
15 См.: Зализняк А.А. «Слово о полку Игореве»: взгляд лингвиста. Изд. 3-е, доп. М.: Рукописные памятники Древней Руси, 2008. С. 120 и др. Об аористе и имперфекте как о книжных формах, первая из которых вероятно, а вторая несомненно отсутствовали в живом древнерусском языке XII в., см.: Зализняк А.А. Древненовгородский диалект. М.: Языки русской культуры, 1995. С. 123—124; Успенский Б.А. История русского литературного языка (XI—XVII вв.). Изд. 2-е, испр. и доп. М.: Аспект Пресс, 2002. С. 215; Живов В.М. История языка русской письменности. М.: Ун-т Дмитрия Пожарского, 2017. Т. 1. С. 604—657.
16 Попытка С.Л. Николаева обнаружить хендинги также в произведениях Пушкина и Некрасова, например в строках «Печальная монахиня-царица / Как он тверда, как он неумолима» из «Бориса Годунова» (с. 127—129), несостоятельна и грешит антиисторичностью: если в архаическом стихе такие созвучия были важны для расподобления с прозой, то в пушкинской и некрасовской силлаботонике в них нет никакой нужды: эти созвучия нефункциональны и случайны; звукопись этих поэтов, особенно Пушкина, намного более сложна и изощренна.
17 См. о них: Аверинцев С.С. Поэтика ранневизантийской литературы. СПб.: Азбукаклассика, 2004. С. 226—241.
18 О невозможности точной диалектной локализации памятника из-за «ограниченности сведений» о древнерусских диалектах писал В.В. Колесов; см.: Колесов В.В. Диалектизмы в «Слове» // Энциклопедия «Слова о полку Игореве» / Отв. ред. О.В. Творогов. СПб.: Дмитрий Буланин, 1995. Т. 2. С. 108.
19 Показательно, что два известных лингвиста — А.А. Зализняк и А.В. Дыбо — разошлись в оценке исконности некоторых словоформ в этом произведении; см.: Дыбо А.В. Проблема реконструкции первоначального текста «Слова о полку Игореве» с лингвистической точки зрения. С. 425, 429.
