«Антология народничества» — объемный сборник документальных материалов, посвященных непродолжительной истории одного радикального демократического движения, которая завершилась убийством императора Александра II. Алеша Рогожин — о том, как эта книга проливает свет на достаточно неясные мотивы и стратегии самых известных русских террористов XIX века.
Михаил Гефтер. Антология народничества. СПб.: Нестор-История, 2021.
Историю народнического движения трудно назвать забытой, особенно в оппозиционной среде. Например, многотысячную аудиторию имеет телеграм-канал «Нечаевщина», восторженно рассказывающий о деятельности радикального крыла народнического движения и дореволюционных террористов, а главный редактор «Медиазоны» Сергей Смирнов не так давно завел блог на ютубе, где в более сдержанном тоне рассказывает о судах над Нечаевым, Засулич и другими политическими деятелями той эпохи.
Хотя эти, без сомнения, замечательные ресурсы отличаются в оценке методов радикальных демократов XIX века, их сближает использование одного и того же риторического козыря — проведения параллелей с сегодняшним днем. Не воспользоваться этим козырем, будучи публицистом, действительно, было бы нецелесообразно — характеры, идеи и столкновения в политической жизни в пореформенной России представлены в столь драматургически чистом виде, что их легко принять за мерило для любых других характеров, идей и столкновений. Но все-таки есть в народническом движении и его политическом контексте столько неподдельного своеобразия, что все эти сходства перед ним меркнут. В заметках к проспекту «Антологии народничества», опубликованных в настоящем издании, Михаил Гефтер пишет:
«Законченный труд, завещанный... если бы только от Бога, то можно бы не спешить, вкушая прелести... вхождения в эпоху, интересней, неповторимей и трагичнее которой сыщешь ли, то есть можно найти более результативные (победа!) и более трагические (эти и мы видели), но, чтобы и то, и другое, и третье вместе и чтобы все — интересное, неповторимое, трагическое — так отпечатывалось в людях, чеканя характеры и сокрушая судьбы, да и не просто отпечатывалось, точнее: фокусировалось в людях (тип исторического движения = типу исторического человека), такое бывает не часто».
Книга Гефтера составлена из различных документов — писем, статей, прокламаций, мемуаров и т. д., в которых отражена деятельность народников на пике революционной активности, то есть от построения в середине 1870-х годов более-менее широкой и работоспособной организации (наиболее известной как «Земля и воля») через раскол между теми, кто делал упор на пропаганду («Черный передел») и теми, кто считал своей первой задачей террор («Народная воля»), вплоть до полного разгрома обеих партий после убийства народовольцами Александра II. Большая часть этих текстов — свидетельства самих народовольцев, что, во-первых, позволяет взглянуть на эпоху глазами наиболее пассионарных ее деятелей, находившихся в эпицентре политической жизни, а во-вторых, делает книгу как нельзя более увлекательной.
Где вы еще под одной обложкой встретите подробное описание ощущений человека, стреляющего в градоначальника столицы, исповеди участников нескольких покушений на царя, воспоминания морского офицера об организации военно-революционных кружков на флоте и рассказ о сражении за конспиративную квартиру с участием нескольких десятков комбатантов? Здесь же собраны и записки к императору, отрывки из дневников сенаторов, статьи из умеренно-либеральной прессы: их не настолько много, чтобы нагнать скуку, но, в общем, достаточно, чтобы читатель периодически мог выныривать из революционного водоворота и смотреть на него со стороны.
Что ярче всего высвечивается «Антологией народничества», так это не только степень нравственного возбуждения, охватывавшего большую часть землевольцев, но и его связь с историческим местом этого движения. Полное забвение революционерами каких бы то ни было потребностей, не связанных с партийными задачами, как мы видим из документов, практически никогда не превращается в позу, не осмысливается как какая-нибудь стратегия потребления, а только вырабатывается по ходу дела как поведение, наиболее соответствующее данным обстоятельствам. Но беспрецедентная склонность народников к самопожертвованию общеизвестна. Интереснее то, как «Антология народничества» пытается наметить ответ на вопрос о причине этой склонности.
Конечно, не последнюю роль тут играет диссонанс между масштабами экономического неравенства в Российской империи и современными для XIX века представлениями о справедливости, двойной гнет сословного и классового господства, обрушивающийся на одни и те же плечи, несоответствие политического устройства России идеалам даже высших кругов ее государственного аппарата. Такие обстоятельства, пожалуй, закономерно порождают протест, но они отнюдь не уникальны. Книга Гефтера показывает, что главным топливом героизма народников служит, как ни странно, их абсолютное бессилие, моментами ясно осознававшееся даже самыми вовлеченными в работу партии людьми. Вопрос о средствах породил раскол в «Земле и воле», и, когда читаешь о причинах, по которым народовольцы предпочли террор пропаганде, больше всего удивляет, что бесконечно далекая цель противопоставляется требующей много больше трудов и жертв, но разве что чуточку более вероятной. Вот так «террорист» Сергей Степняк-Кравчинский в 1876 году спорит с «пропагандистом» Петром Лавровым:
«Вы советуете идти „в народ, и пропагандировать, пропагандировать и пропагандировать” до тех пор, пока не будет спропагандирована такая часть народа, которая в состоянии дать сознание массе, в состоянии повести за собой массу.
Но в том-то и беда, что мы этому-то не можем поверить. Никогда, во веки веков вашим последователям не сделать и первого шага к осуществлению своих конечных целей, потому что подготовка такой революции, какой вы ждете, потребует нескольких поколений. Ну, а может ли какая бы то ни было организация продержаться хотя бы десять лет, если члены ее будут думать о чем-нибудь другом, кроме самосохранения?
Вот почему мы не верим в ваше словоговорение. Все, что оно может дать, это — ряд провалов».
А вот что сообщает член «Народной воли» Мария Ошанина о поведении одного из самых активных деятелей партии Андрея Желябова накануне убийства Александра II:
«На этих последних общих заседаниях... все разговоры вертелись на этих ближайших планах. Говорили также о пополнении Комитета и развитии местных групп. <...> Только Желябов после заседания хотел узнать все подробности и особенно характеристики лиц, могущих быть кандидатами в члены Комитета. Он чувствовал, что большинство выбудет из строя, и, говоря со мною в этот раз, признавал, как и раньше, пагубную сторону террора, затягивающего помимо их воли людей. <...> Что будет после покушения, удачного или неудачного? Ни на какие серьезные перемены в политическом строе Желябов не рассчитывал. Максимум, чего он, да и другие, ждали, это, что нам будет легче продолжать свою деятельность: укрепить организацию и раскинуть ее сети во всех сферах общества. Но и это при условии, что уцелеет хоть часть людей, способных и привыкших вести дело общей организации. Желябов боялся, что и этого может не быть».
Конечно, не все народовольцы с такой мрачной трезвостью смотрели на свое будущее перед самым ярким выходом на историческую сцену. Они говорят об исторической необходимости революции, о всесторонней заинтересованности в ней и так далее. И все же, читая, например, составленный в 1880 г. секретный партийный документ, где описывается структура «Народной воли» и роль ее подразделений в подготовке всеобщего восстания, нельзя не заметить, что сколько-нибудь определенные тезисы развиваются лишь касательно небольшого ядра убежденных сторонников. Проще говоря, детали конспирации ячеек продуманы здорово, разработано и то, как они должны обрастать кружками сочувствующих. А все, что касается собственно политической цели, то есть захвата власти хотя бы на уровне отдельно взятого города, дается лишь в самых общих выражениях. Может быть, мол, будет благоприятный момент. А может быть, не будет, и тогда «искусно выполненная система террористических предприятий, одновременно уничтожающих 10–15 человек столпов современного правительства, приведет правительство в панику, лишит его единства действий и в то же время возбудит народные массы, т. е. создаст удобный момент для нападения». Что же это за нападение? Оно даже в сугубо формальном документе остается романтической грезой — овладеть некими «главнейшими правительственными учреждениями», обеспечить поддержку вологодских крестьян и парижских литераторов, имея для этого по кружку в Париже и в Вологде.
Из процитированного выше рассказа о Желябове, очевидно, что на самом деле в такой сценарий террористам не очень-то верилось. Еще меньше верилось им, что ситуацию улучшат долгие годы революционной пропаганды. В этом и заключается самый парадоксальный и трагический факт движения народников: чем меньше было пространства для действия, тем сильнее оказывалось (нравственное) усилие к нему.
Возможно, именно поэтому Гефтер утверждает, что хотел оспорить традиционное для советской историографии разделение на теоретическую и практическую сторону народничества. Он видит особенность этого движения как раз в том, что здесь эти стороны неразличимы:
«Каков же тут способ построения теории? Эта проблема не ставится. Теория строится стихийно, конкретность переносится не на почву становления, а сразу — способа действия, который, однако, понимается не утилитаристски, а как сфера становления субъекта. В этом смысле народничество выше ортодоксии, где „задан” не только результат, но и субъект».
Иными словами, по Гефтеру, народники вовсе не руководствовались какой-либо политической теорией, приступая к деятельности, хотя, разумеется, имели представления о таковых. Но наличествующие теории в том виде, в каком они в тот момент находились, либо не могли объяснить тупика российской политической жизни, либо не могли предложить никаких путей для его разрешения силами низов, которые были в этом больше всего заинтересованы. Что в таком случае остается, кроме как заявить, по крайней мере, свое намерение, действовать так, как будто действовать вообще возможно, а там будь что будет? В этом смысле народническое движение само по себе было обречено с самого начала. Помогла ли их жертва разгореться революционному огню еще через четверть века или к этому российское общество и без них пришло бы в силу объективных процессов общественно-экономического развития — это к самому по себе феномену народничества почти не относится; как мы знаем, те из них, кто прожил долгую жизнь, большой роли в событиях 1905-го и 1917 года сыграть не смогли. При большевиках они стали живыми героями легенд: почитать их нужно, но считаться с их допотопными взглядами было бы странно. Выжившие народники превратились в живые памятники своей небывалой партии.
