Василий Молодяков. «Объятия Советов иногда были слишком тесными» // «Русский Европеец» 26 октября 2021
Систематическая история взаимодействия советской власти с западными литераторами, но имеющиеся case-study показывают многообразие его вариантов и механизмов. Вспомним основные из них.
Проще всего было с писателями-коммунистами вроде Иоганнеса Бехера и Луи Арагона. Они подчинялись строгой партийной дисциплине, хотя могли делать вид, что не ходят строем, и даже написать нечто еретическое, вроде книги Анри Барбюса «Иисус», – только не про Советский Союз. А если нарушали дисциплину, то получали взыскания, вплоть до исключения из партии и превращения в «не-лицо», как Роже Гароди.
Столь же просто было с писателями-антикоммунистами – их в СССР не издавали. Разница была в том, что одних критически упоминали в печати, а других не упоминали вовсе.
Между двумя полюсами находился бескрайний мир «попутчиков», отношение к которым колебалось в зависимости от их поведения. Самым тяжелым испытанием оказывался приезд в Советский Союз, точнее, обнародованные впечатления от поездки. Это было поставлено под контроль уже к концу 1920-х годов (возможно, партийные или цензурные документы помогут уточнить время). Допускалось только то, что соответствует или хотя бы не противоречит советской пропаганде, с минимумом исключений.
Западные писатели ехали в «первую в мире страну рабочих и крестьян», как правило, с благожелательным интересом к «советскому эксперименту», вызванным советской же пропагандой. Увиденное часто не соответствовало или, по крайней мере, не вполне соответствовало ей. Дальше начинались варианты взаимодействия с писателем в зависимости от того, что он написал, и насколько соответствующие советские «инстанции» считали его полезным.
Если написавший «не то» литератор не был известен в Советском Союзе, то он оставался неизвестным. Как американец Джордж Сильвестр Вирек, чьи очерки о поездке 1929 г. в Москву увидели свет в русском переводе только в 2020 г. под названием «Пленники Утопии».
Если автора уже переводили и издавали, но не считали идеологически перспективным или если его книга об СССР не наделала шума за границей, его тихо переставали издавать. Так было с французом Анри Беро, получившим в 1922 г. Гонкуровскую премию – «путевку в жизнь» для беллетриста – за роман «Страдания толстяка», через год выпущенный на русском языке издательством «Всемирная литература». За ним последовали переводы романов «Лунный яд» (1925), «Лазарь» (1925) и «Мой друг Робеспьер» (1927). Помимо романов Беро считался мастером «большого репортажа» – серии очерков на злободневную тему, которые печатались в газетах, затем выходили отдельным изданием. Завзятый путешественник, он набирал авансы, ехал туда, куда хотел, и отрабатывал их статьями, которые служили рекламой будущей книги. Затем выпускал книгу и получал гонорар. Очерки «Что я видел в Москве» (1925) сделали Беро «не-лицом». И кто его сейчас помнит в России? Другой француз Поль Моран, произведения которого в 1920-е годы охотно выпускали частные и кооперативные издательства, съездив в СССР, опубликовал памфлет «Я жгу Москву» (1925), скабрезный, но без «политики». «Не-лицом» он стал не сразу, а через несколько лет, получив ответ в виде памфлета Бруно Ясенского «Я жгу Париж» (1928).
Особенно неловко получалось, когда автор был не только многократно издан в СССР, но и обласкан критикой, а по возвращении писал нечто неподобающее с политическим оттенком. Такую «подлянку» устроил писавший по-французски румын Панаит Истрати, которого «большой друг Советского Союза» Ромен Роллан объявил «балканским Горьким». В 1927-1928 гг. Истрати подолгу жил в СССР «по линии», как тогда выражались, Всесоюзного общества культурных связей с заграницей (ВОКС) и много ездил по стране. А затем преподнес принимающей стороне горькую пилюлю в виде трилогии «К другому пламени» (1929), где камня на камне не оставил от советской идеологии, политики и реалий. Писатель предупредил, что второй и третий тома не принадлежат его перу, но он поставил на них свое имя чтобы «гарантировать публикацию». Лишь много позже стало известно, что за громким тогда именем Истрати скрывались исключенные из партии троцкисты Борис Суварин и Виктор Серж, причем второй еще оставался в СССР. В ходе масштабной пропагандистской кампании Истрати объявили «ренегатом» и прокляли. Через несколько лет та же история случилась с Андре Жидом, но не буду повторять общеизвестное.
Возможно, именно «случай Истрати» побудил «инстанции» к более внимательному и дифференцированному отношению к вояжерам-попутчикам. «Прогрессивным» писателям, то есть просоветским не-коммунистам, прощались частности, пока в целом они следовали генеральной линии. Нелицеприятные, но не слишком неприятные путевые заметки Теодора Драйзера «Драйзер смотрит на Россию» (1928) не могли быть изданы в СССР, но стойкая и последовательная просоветская позиция автора заслуживала поощрения. Бернард Шоу, Ромен Роллан и Стефан Цвейг были слишком знамениты и искренне симпатизировали СССР, чтобы привлекать внимание к их «ошибкам». Лион Фейхтвангер книгой «Москва 1937» обеспечил себе индульгенцию, написав «как надо» о процессе Радека-Пятакова. Напротив, Пьер Дриё Ла Рошель и Луи-Фердинанд Селин, съездив в СССР, потом сами оказались по другую сторону пресловутой баррикады – и под запретом до начала пост-советского периода.
Визитеров принимали «по ранжиру – по рангу и жиру». «Прогрессивных» и именитых на полном или частичном государственном обеспечении. Принимать нужных иностранцев в Советском Союзе умели, ничего не желая для этого, ибо «государственное дело». Остальные приезжали за свой счет как туристы, рассчитывая заработать на очерках о поездке: у Беро это получилось, у Вирека нет. Так же распределялись оказываемые писателям почести: встречи со Сталиным и Горьким, место на трибуне Мавзолея и т.д.
Отдельной строкой шли гонорары. СССР до 1973 г. не участвовал в международных конвенциях об авторском праве, поэтому мог ничего не платить иностранцам, но и советские писатели сами добывали свои заграничные гонорары. После сосредоточения издательского дела в руках государства в первой половине 1930-х годов гонорар стал одним из главных инструментов литературной политики. Для советских авторов в стране всеобщего равенства была введена многоступенчатая система «категорий». Большинство иностранцев не получало ничего. Приехавшие в СССР могли взять гонорар рублями... и здесь же его потратить, поскольку их вывоз за границу был запрещен. Только самые полезные или «проверенные наши товарищи» получали гонорар в валюте. Так, в статьях про «ренегата» Истрати говорилось о полученных им авансах в «инвалюте». После войны ситуация изменилась для литераторов из социалистического лагеря. Но на Западе даже правоверный из правоверных, американец Говард Фаст (кто его сейчас помнит?), многократно издававшийся в СССР до разрыва с коммунизмом в 1957 г., не получал гонораров, что отчасти было компенсировано Международной Сталинской премией «За укрепление мира между народами» в 1953 г.
Закулисная сторона литературно-идеологического процесса былых времен стала известна только в последние десятилетия, когда пали запреты на перевод и издание «неправильных» книг и открылись архивы. Теперь в целом понятно, как действовали советские кнут и пряник в отношении иностранных литераторов. Но и в этой области нас ждут открытия или хотя бы существенные уточнения. Немало интересного и неожиданного нашлось в книге Алексея Баскакова «Я не попутчик... Томас Манн и Советский Союз» (М.-СПб.: Нестор-История, 2021; номера страниц в тексте). Эта статья – не рецензия на нее, но попытка дополнить известную нам общую картину взаимодействия Советской власти с иностранными литераторами новыми чертами, взятыми из тщательно документированного исследования.
Томас Манн никогда не приезжал в СССР. В России его переводили еще до революции, но известности он не снискал в отличие от старшего брата Генриха Манна. В двадцатые годы автора «Волшебной горы» издавали скупо как «несозвучного». Получение писателем Нобелевской премии по литературе в 1929 г. перевело его в другую «весовую категорию» в западном литературном мире, но не в глазах советских «инстанций». Националист и монархист в прошлом, Манн считался «буржуазным демократом», в большевизме видел «антиевропейскую сущность» и «славянскую Монголию» и, что хуже, симпатизировал эмигрантам вроде Бунина и Шмелева (которого выдвигал на Нобелевскую премию), а Мережковским восхищался еще раньше. Даже поворот в сторону «левых» идей в конце 1920-х годов как реакция на рост влияния национал-социализма не сделал Томаса Манна привлекательной для советской культурной политики фигурой. Поэтому на празднование столетия со дня рождения Льва Толстого в 1928 г. как представителя Германии в Москву пригласили не его, а Бернхарда Келлермана, в то время куда более известного и популярного в России / СССР писателя (С. 20-21). Впрочем с открыто антисоветскими заявлениями Манн тоже не выступал.
Ситуация начала меняться с отъездом Томаса Манна в эмиграцию после прихода Гитлера к власти в 1933 г. Не будучи ни коммунистом, ни евреем, он не исключался автоматически из литературной жизни Третьего Рейха, но предпочел жить «полууехав» в Швейцарии и издаваться на родине. Когда попытки уговорить знаменитого писателя вернуться окончились провалом, в 1936 г. он был лишен немецкого гражданства и принял чехословацкое. Именно в этот период он привлек внимание советских чиновников от идеологии, присматривавшихся к возможным союзникам против Гитлера. Работать с Томасом Манном, его братом Генрихом и с Фейхтвангером было поручено Иоганнесу Бехеру. Уже в 1934 г. этот правоверный коммунист и знаток литературного мира посоветовал не «бичевать» писателя, но, скажем прямо, приручать его, убеждать, а не принуждать, пооощряя нужные стороны мировоззрения – симпатию к социализму и ненависть к нацизму (С. 37-39).
На первый Всесоюзный съезд советских писателей, который задумывался как важное международное мероприятие, Томаса Манна не пригласили и «братский привет» в резолюции ему не послали. Пригласили Генриха – тот не поехал, но направил съезду приветствие. Поездка в СССР в 1934 г. закончилась для Клауса Манна, сына Томаса, лишением немецкого гражданства и трудностями с получением новых документов, поэтому отец отказался от аналогичного предложения, переданного через Бехера (С. 43). Этот эпизод я считаю очень важным, если не ключевым, для понимания дальнейшего отношения Томаса Манна к Советскому Союзу. Он никогда не делал однозначных заявлений и не связывал себя обязательствами. Поэтому, в отличие от Генриха и Клауса, не принял участие в парижском Конгрессе в защиту культуры в 1935 г., который имел демонстративно «антифашистский» и явно прокоммунистический характер. Томас Манн предпочел поездку в США для получения степени почетного доктора Гарвардского университета и встречу с президентом Рузвельтом (С. 44-46).
Тогда советская сторона сделала «ход конем». В 1935 г. Гослитиздат не просто начал выпускать собрание сочинений Томаса Манна, но включил туда непропущенную ранее «Волшебную гору», которую оперативно перевел опытный и талантливый переводчик Вильгельм Зоргенфрей. За этим стояли хлопоты Бехера и брата Генриха, ставшего советофилом и воспевателем Сталина и получавшего немалые суммы в валюте, в то время как Клаус Манн ранее смог раздобыть для отца за перевод «Будденброков» только рубли (С. 39-42). Теперь Томас Манн попросил перевести гонорар в Швейцарию и получил его «в большом количестве», что свидетельствовало о росте его статуса в советской табели о рангах. Издания активно звали его сотрудничать, прося статей – в надежде на политическую декларацию? – и исправно посылая деньги. Гонорарный вопрос стал для Томаса Манна особенно актуальным после потери германского гражданства и запрета его книг на родине. Однако он публиковал новые вещи в СССР по принципу «порой перевод иль отрывок» и уклонялся от приглашений о приезде (С. 46-59). Неудивительно: Швейцария, где писатель обосновался, не только не имела дипломатических отношений с Советским Союзом, но и голосовала против его принятия в Лигу Наций.
Советские чиновники, возможно, считали Томаса Манна «чистоплюем», но за его осторожностью стояли не только соображения отвлеченной морали. Он понимал неизбежность новой войны в Европе и возможность если не полной победы, то успеха Германии, «пересидеть» который в Швейцарии с чехословацким паспортом могло и не получиться. В перспективе выбор был прост: СССР или США. В условиях нараставшего противостояния выбрать СССР означало отрезать себя не только от «фашистских» стран, но и от «демократий». За океаном Манну нравилось, да и политических обязательств там от него не требовали. В сентябре 1938 г. он с женой перебрался в США. Однако ссориться с Москвой не собирался: осудил Мюнхенское соглашение как «добровольную капитуляцию демократии» и отказ от сотрудничества с СССР, посетил советский павильон на Всемирной выставке в Нью-Йорке, а если говорил что-то «не то», или «не так» истолкованное, за него вступался сам товарищ Вальтер Ульбрихт (С. 65-71). В Москве поняли, что симпатизирующий ей признанный «буржуазный» писатель стоит куда больше десятка «правоверных» бездарностей.
Советско-германский пакт о ненападении стал для Клауса Манна, по его собственным словам, «моральным шоком» и «идеологически убийственным» событием. Манн-отец предпочитал публично молчать, как и во время Зимней войны, а если высказывался, то осторожно (С. 71-78). Так продолжалось до нападения Третьего Рейха на СССР, которое вызвало восторг у брата Генриха, уже перебравшегося в США: «Мир его представлений, потрясенный предыдущими событиями, вернулся на круги своя. Советский Союз снова стал бастионом антифашистской борьбы и надеждой немецкой эмиграции» (С. 78-79). Томас Манн 27 июня 1941 г. послал ТАСС сочувственную телеграмму и впредь «стара[л]ся избегать публичных заявлений о коммунизме и большевизме, которые могли бы не понравиться или показаться двусмысленными советской стороне» (С. 85). «Подобно многим либеральным интеллектуалам, писатель симпатизировал коммунистическим идеям, но их воплощение предпочел бы наблюдать с безопасной дистанции», – подчеркнул Баскаков (С. 90). За океаном Томас Манн чувствовал себя в безопасности даже под надзором спецслужб. После тщательной проверки в июне 1944 г. ему дали американское гражданство.
Стареющий писатель (в 1945 г. ему исполнилось 70 лет) стремился сочетать чистоту «белых одежд» с комфортом – не только материальным, но духовным и моральным. Он не спешил ехать на освобожденную родину, куда его звали чуть ли не в духовные вожди (С. 96-101). Тонкий дипломат и льстец Бехер звал в Германию не Томаса, а Генриха (тот в конце концов согласился, но не успел), понимая, что Томас не поедет, и в речи назвал последнего «наверно, сильнейшей немецкой интеллектуальной позицией за границей и главным немецким посланником мира во всем мире». Томасу это понравилось, и он поблагодарил Бехера личным письмом (С. 109-114). Наконец, в июле 1949 г. он впервые с начала эмиграции посетил Германию, включая советскую зону оккупации, что навлекло на него серьезную критику (С. 127-135).
В начале 1946 г. сектор учета отдела ЦК ВКП(б) завел «совершенно секретное» личное дело на «колеблющегося буржуазного писателя» Томаса Манна (С. 109) и с тех пор следил за его высказываниями и перемещениями. Позволяя себе вскользь упоминать «диктаторскую атмосферу СССР», он говорил то, что требовалось Москве, причем не под ее диктовку: СССР – миролюбивая держава, Европе нечего бояться коммунизма, «план Маршалла» – орудие американского контроля, рост антикоммунистических тенденций в США ведет к «фашизму» (С. 114-121), называл советских перебежчиков «ренегатами» и «предателями всех до одного» (С. 144-145), осуждал маккартизм, в условиях которого его просоветские высказывания встречались в штыки (С. 135-141). В 1952 г. Томас Манн переехал в Швейцарию, но от гражданства США не отказался. Во время берлинского кризиса 1953 г. публично промолчал, но в дневнике саркастически писал о «лицемерных траурных митингах в аденауэровской Германии по мученикам в русском секторе» (С. 169-170). Повторял, что он «не коммунист» и «не попутчик», но не говорил ни слова против коммунизма. Принял доставленный на дом из советского посольства крупный гонорар за новый перевод «Будденброков» (С. 174-175) и незадолго до смерти съездил в ГДР, где «его ожидал триумфальный прием» (С. 185-187). Но в 1954 г. в ходе конфиденциальных переговоров отказался от Национальной премии ГДР и Сталинской премии мира, которую получил Бертольд Брехт (С. 180-183). «Объятия Советов иногда были слишком тесными, из-за чего Томас Манн испытывал некоторое замешательство, – суммировал свое исследование Баскаков. – Но на их щедрую снисходительность к его страхам и колебаниям он все же отвечал взаимностью» (С. 150).
Имевший репутацию независимого интеллектуала и гуманиста Томас Манн при близком рассмотрении оказался многолетним сознательным участником акций советской культурной политики. Кто следующий?
