Фанатизм против деспотизма. Ярослав Шимов – о русских революциях

Одной из самых ярких, трагических и загадочных фигур революционного лагеря был Борис Савинков. Ему посвящена другая привлекшая моё внимание книга – первая научная биография этого революционера, написанная Константином Морозовым, главным сегодня специалистом по истории Партии социалистов-революционеров (эсеров), к которой принадлежал Савинков. "Сильный человек волевого типа и деспотического темперамента", – характеризовала Савинкова Вера Фигнер. "Честолюбив, самолюбив, дерзок, жесток, упрям", – дополняла хорошо знавшая его Зинаида Гиппиус. Впрочем, что значит – хорошо знавшая? Толком Савинкова не знал никто, а он сам признавался в письме жене, что его характер – "мозаика", и он зачастую "сам себя не понимает".

"Мозаичной" вышла и его жизнь, с необычайной тщательностью и опорой на огромный массив документов описанная Константином Морозовым. Один из лидеров Боевой организации эсеров, осуществившей убийства министра Плеве и великого князя Сергея Александровича, Савинков написал позднее под подаренным Гиппиус псевдонимом "В. Ропшин" несколько книг, в которых весьма критически оценивал революционный террор, его политические и этические основания. С началом Первой мировой он стал государственником-оборонцем, писал в русские газеты корреспонденции с Западного фронта. Вернувшись после Февральской революции в Россию, Савинков занимал ряд видных постов во Временном правительстве и вступил в сложную политическую игру с премьер-министром Александром Керенским и генералом Лавром Корниловым. Эта комбинация, как и большинство политических действий Савинкова, закончилась неудачей. То же можно сказать и о последующем – участии в восстаниях 1918 года против большевиков, дипломатической миссии на Западе от имени правительства Александра Колчака и попытках организовать широкое русское антибольшевистское движение с помощью Польши. Наконец Савинков попал в ловушку ГПУ, которое заманило бывшего террориста в СССР, где он и погиб в мае 1925 года в московской тюрьме. (Историк Морозов считает правдивой официальную версию о самоубийстве – оставленный на минуту чекистами без присмотра, Савинков выбросился из окна.)

Эволюцию Савинкова хорошо характеризуют слова его польского сподвижника Кароля Вендзягольского, приводимые Морозовым: начиная с 1917 года "Савинков ясно понимал, что надо перевести революцию с путей, направляемых снизу патологической анархичностью народных масс на пути, контролируемые сверху разумом и волей элиты, людей зрелого ума и совершеннолетней совести". "Но не слишком ли спорный рецепт предлагал Савинков, считавший, что только воля "правильной" элиты сможет сдержать анархическую волну охлократии?" – тут же задается вопросом историк. Более того, если Савинков действительно пришел к такому выводу, то неудивительно, что в конце жизни, на советском суде, он публично заявил о своем примирении с большевиками и переходе на их сторону: "После тяжкой и долгой кровавой борьбы с вами, борьбы, в которой я сделал, может быть, больше, чем многие другие… я прихожу сюда и заявляю без принуждения, свободно, не потому, что стоят с винтовкой за спиной: я признаю безоговорочно Советскую власть и никакой другой". Ведь именно большевики преуспели в усмирении революционной стихии – за счёт того, что силой навязали России власть своей дисциплинированной и беспредельно жестокой "элиты".

Здесь, возможно, кроется важный секрет революции. Она превратилась в борьбу двух авторитарных проектов, когда деспотизму традиционной власти противостоял идеализм революционной среды. Во многих случаях, как у эсеров-боевиков, этот идеализм перерастал в фанатизм, который не останавливался перед кровью – ни чужой, ни собственной. Но противники оказались похожи: у тех и других был некий рецепт того, как следует жить стране. Те и другие стремились навязать его обществу, вне зависимости от того, была ли конечной целью консервативная "заморозка" России или революционное строительство земного рая. Большевикам удалось совместить традиции деспотизма с утопическим драйвом революции, воссоздав и переформатировав Российскую империю – уже под красным флагом. Авторитарная политическая культура, давно пустившая корни в русской почве, победила и растоптала тех немногих в России, кто пытался дать обществу возможность самостоятельного развития, будь то Столыпин на правом фланге или терпеливо работавшие с крестьянством эсеры-"массовики" на фланге левом.

За сто лет, прошедших со времен Савинкова, культура деспотизма в России только укрепилась. А вот идеализма стало меньше, но и он не исчез: примером может служить отчаянный шаг Алексея Навального, вернувшегося на родину – и в тюрьму. Однако в целом Россия проиграла исторический ХХ век, который не всегда тождествен хронологическому и, возможно, не закончился до сих пор. Подтверждением проигрыша может служить пугающая актуальность следующих слов, которые приводит в своей книге Морозов. Они были написаны накануне расстрела поэтом Леонидом Каннегисером, юнкером Михайловского артиллерийского училища, убившим 30 августа 1918 года шефа Петроградской ЧК Моисея Урицкого:

Свободы сеятель пустынный,
Я вышел рано, до звезды, –
говорит Пушкин. И до сих пор не взошла эта звезда. Отдельные безумные сеятели выходят из густого мрака и, мелькнув над древнею окаменелою браздою, исчезают так же, как явились. Одни теряют только "время, благие мысли и труды", другие больше – жизнь. А тьма упорствует. Стоит и питается сама собою".

Ярослав Шимов – историк и журналист, обозреватель Радио Свобода

Источник