Чуб О. О. Ветряные мельницы пушкинистики, или актуальный «рессентимент о рессентименте». Рецензия на книгу: Гуданец Н.Л., "Певец свободы", или гипноз репутации. Очерки политической биографии Пушкина (1820–1823)

Олег Чуб. ВЕТРЯНЫЕ МЕЛЬНИЦЫ ПУШКИНИСТИКИ, или АКТУАЛЬНЫЙ «РЕССЕНТИМЕНТ О РЕССЕНТИМЕНТЕ»

С любопытством и ожидаемым интересом прочитал вышедшую в издательстве «Нестор-История» монографию Николая Гуданца «Певец свободы», или гипноз репутации. Очерки политической биографии Пушкина (1820–1823)».

Сразу уточню, что с чрезвычайно любопытной и эпатажной концепцией автора я был знаком по более ранним работам, посвященным осмысляемой проблеме. Однако в представленном издательством виде книга являет собой принципиально новое событие научной жизни – более ранние тексты Н.Л. Гуданца в ней систематизированы, дополнены, в них выравнен тон, устранены неточности и расставлены недостающие акценты.

Предельно упрощая, можно сказать, что ключевой месседж исследователя, много лет занимающегося изучением эволюции политических воззрений Пушкина, состоит в развенчании сложившегося и устоявшегося за два столетия мифа о Пушкине как о крупнейшем в истории русской культуры выразителе идеалов свободомыслия: «Великий поэт, увы, не был великим гражданином».

Деконструкция любой мифологической амальгамы – предприятие всегда неблагодарное, а в случае покушения на «миф основания» культуры – и вовсе самоубийственное. Тем более, что автор с ходу тоном, не допускающим возражений, делит исследовательское поле на два антагонистических лагеря: «пушкиноведения» как науки с рационально-дискурсивным инструментарием (ему автор отдает должный почет) и «пушкинистики» – своеобразного религиозно-этического культа, зиждущегося на интуитивном синтезе, глухом к рассудочной аргументации (нетрудно догадаться, что в эту категорию попадает практически все каноническое литературоведение, скопом «отлученное» Н. Гуданцом от науки: «Мы обязаны критиковать пушкинистов... Тут дело даже не в моральных соображениях, но в научной добросовестности»).

В свете этого становится понятной трудная судьба книги, более десятилетия томившейся в издательствах, не решавшихся на публикацию столь «аррогантного» сочинения.

Отделив «овец от козлищ», автор принимается за изложение незамысловатой и схематичной концепции: на основе огромного массива источников (а книга целиком основана на опубликованных материалах) он пытается убедить читателя в том, что поведение Пушкина, безрассудного и революционно настроенного в ранней юности, после определенного момента было продиктовано не гражданскими интенциями, а банальным человеческим страхом и инстинктом самосохранения: «Он оскопил в себе гражданина сам, из по-человечески понятного страха перед Левиафаном российской власти».

Здесь читателя ожидает первое открытие Гуданца. Если «пушкинистика», осмысляя истоки «южного кризиса» поэта, традиционно соотносит его с внешнеполитическими событиями (поражением испанской революции в 1823 года и «неправильным» течением победоносного греческого восстания), то Гуданец предлагает совершенно иную интерпретацию духовной метаморфозы Пушкина, называя ее импульсом закрытие масонской ложи «Овидий» в 1821 году, арест Владимир Раевского и скандальные отставки Михаила Орлова и Павла Пущина в начале 1822 года, результатом чего стал «глубочайший страх перед властями, угнездившийся в душе поэта на всю оставшуюся жизнь. Ему стало по-человечески страшно. Но признаться в этом даже себе он не мог и прибег к самообману». С этого момента, по мысли Гуданца, поэт начал сторониться своих «либеральных друзей» и превратился в политического оппортуниста, хранящего свой «либеральный бред» в тайне от окружающих.

Если допустить возможность этого «морального термидора», то рушится вся каноническая версия духовного кризиса поэта - меняется его и хронология (1822 год вместо 1823), и географическая локация – из Одессы он переносится в Кишинев.

Но главное открытие читателя ждет впереди: если принять предположенный Гуданцом сдвиг хронологии кризиса на год раньше, то картина художественной репрезентации духовного перелома также кардинально меняется. Традиционно пушкинистика полагает апофеозом южного кризиса поэта знаменитое стихотворение «Сеятель»; однако, если пушкинисты ошиблись и кризис протекал не в Одессе в 1823 году, а годом ранее в Кишиневе, то его кульминацией, как полагает Гуданец, вполне может быть «Послание Раевскому», написанное в 1822 году.

Попутно главному открытию исследователь высказывает ряд менее аргументированных предположений. Например о том, что стихотворение «Сеятель», являющееся частью письма к А.И. Тургеневу, есть фрагмент некоего хитроумного проекта, нацеленного Пушкиным на реабилитацию своего имени в глазах властей предержащих.

Не представляется в достаточной степени убедительной и гипотеза относительно замысленного Пушкиным «бегства» за границу, не состоявшегося якобы из-за безденежья.

Однако безотносительно того, насколько достоверными и убедительными воспринимаются аргументы исследователя, хотелось бы отметить следующее.

Во-первых, книга отличается гигантским массивом фактологической информации и обширнейшей источниковой базой. Автора можно обвинить в чем угодно, включая «антипушкинский» тон изложения (который, впрочем, в монографии приглушен в сравнении с предшествующими работами), но только не в том, что развенчивать мифологему «певца свободы» он вышел с пустым загашником. Это является безусловным плюсом издания.

Своеобразной претензией, которая может быть предъявлена монографии - «человеческая, слишком человеческая» интонация изложения материала. Впрочем, если это и недостаток, то такой, которой диалектически перетекает в достоинство труда: чрезвычайно личный тон, пронизывающий всю книгу, обволакивает излагаемое особым суггестивным флером, в результате чего научная монография читается на одном дыхании – даже в случае несогласия ни с одним аргументом автора. Это очень редкий феномен – из аналогичных прецедентов могу припомнить лишь знаменитую среди медиевистов монографию историка Александра Зимина о «Слове о полку Игореве», где автор с неизбывной научной элегантностью и шармом доказывал недоказуемое предположение о современном происхождении памятника.

Иногда кажется, что в этой эмоциональности автор «Гипноза репутации» близок к истерике, извлекая из всего диапазона выразительных средств сардонический тон пародии: «Но какова пушкинская обида на белый свет! Он горячо жаждал блага и вольности для этих безропотных рабов и призывал их к подвигу. Какой беспримерный афронт. Это из-за них он измучился в молдавской грязи, вдали от увеселений столицы. А они… Да чтоб им всем пусто было! Чтоб им провалиться!»

Нетрудно заметить, что в тексте об обиде Пушкина на народ пульсирует зеркальная детская эмоция автора, чувство разочарованного и обиженного ребенка (по определению издателя книги С. Эрлиха – «ребенка, узнавшего, что Деда Мороза не существует»). Однако этот регистр создает интереснейшую оптику – своеобразный «рессентимент о рессентименте», что также едва ли имеет аналоги в научной литературе.

Итак, что же получилось у исследователя в сухом остатке?

Очертя голову, он по-донкихотски бросился сражаться с идолами «пушкинистики», которые на поверку оказались… ветряными мельницами. Дело в том, что фундаментальное противоречие между откровениями Н. Гунданца и тем, что ранее высказывали представители «жреческой касты пушкинистов» от Франка и Томашевского до Эткинда и Эйдельмана оказывается лишь кажимым – оно легко снимается культурологическим подходом, которым автор не пожелал воспользоваться, взяв за основу биографический и текстологический подходы (хотя, справедливости ради отметим, что автор неуклонно пытался расширить методологическое поле исследования, привлекая даже элементы психоаналитического метода Э. Фромма).

В связи с этим рискну высказать робкое предположение: то, что автор принял за сервильность и оппортунизм «солнца русской поэзии», давно осмыслено как иррациональная амбивалентность Пушкина, который во всем избегал односторонности и, пытаясь охватить анализируемую реальность как можно шире и глубже, использовал антиномии (Ю. Лотман), вводил в свой метод внутренние противоречия как взаимоисключающие смыслы (В. Глухов), бинарности (А. Иезуитов), прием «с одной стороны — с другой стороны» (В. Кулешов), был склонен к «тернарному мышлению, в котором третий смысл является новым основанием» (А. Давыдов).

Как ни парадоксально, труд Н. Гуданца, радикальный и инверсивный по своим задачам, установкам, методологии и риторике, изображает Пушкина как гения медиальной культуры (А. Ахиезер). Да, Пушкин возможно и не «певец свободы» в интерпретации советского социологического литературоведения времен учебников Ермилова – но он и не «Юлиан Отступник», предавший идеалы юности. Просто необычайно талантливый человек, одним из первых среди поколения понявший печальную максиму про плеть и обух и избравший золотую середину служения музе. И сама книга «Гипноз репутации» – как бы ни ругали ее критики - безусловный шаг в сторону медиальности и философски понимаемого диалога в российской гуманитарной культуре (хотя автору и не удалось полностью вырваться из плена «интеллигентского мифа о Пушкине»).

В связи этим последнее, о чем бы мне хотелось сказать. Монография Н.Л. Гуданца как никогда актуальна сегодня с общественной точки зрения. В среде российской либеральной интеллигенции давно стала общим местом аналогия сегодняшнего дня с «мрачным семилетием» Николая Палкина. А это значит, что тема отношений интеллигента/интеллектуала и властей предержащих снова выходит на первое место. И сегодня на новом витке конфронтации общества и государства мы видим торжество инверсивной русской матрицы (А. Пелипенко) и манихейского русского дуализма (И. Яковенко) – общество пришло к состоянию социокультурного раскола и холодной гражданской войны, с крайней поляризацией суждений, абсолютизацией относительного и релятивизацией абсолютного.

И в этом положении именно образ Пушкина, очищенный от мифологического ила, способен стать нам всем добрым дядькой-учителем. Да, «певцом свободы» можешь ты не быть – но приличным человеком быть обязан. Наступить под бременем времени на горло собственной песне? Эка невидаль - была бы песня, а бессмертье сквозь нее прорастет. Вообще же главным открытием зрелого Пушкина (а помудрел он очень рано, что вольно или невольно демонстрирует нам книга Н. Гуданца) можно назвать примирение с действительностью - тот особый модус свободомыслия, задававший медиальное положение российского интеллектуала – между радикальной оппозицией и институтами власти. И этот пушкинский опыт на новом круге исторического развития нашей страны может быть востребован и использован, предохранив от разбивания о стену очередной реакции не один горячий лоб.

Поэтому хотелось бы выразить благодарность Николаю Леонардовичу Гуданцу и издательству «Нестор-История» за чрезвычайно полезную, актуальную и своевременную монографию «”Певец свободы”, или гипноз репутации», которая, несомненно, будет интересна не только литературоведам и историкам, но и самому широкому кругу читателей, интересующихся культурно-политическими процессами, протекающими в России на протяжении двух последних столетий.

Чуб Олег Олегович – культуролог, медиевист, педагог. Окончил филологический факультет Коми государственного педагогического института и аспирантуру Отдела древнерусской литературы Института русской литературы РАН (Пушкинский дом). Автор работ по проблемам гражданской и публичной истории, семиотики культуры, культурной антропологии и исторической эпистемологии. Учредитель и главный редактор международного альманаха «История совести» («History of conscience»). Президент Фонда образовательных и социокультурных инноваций.