Кем был Борис Савинков — пламенным революционером, патриотом-государственником, пацифистом-толстовцем, утонченным эстетом или самым обычным человеком? Об этих субличностях одного из лидеров Боевой организации эсеров Константин Морозов написал в своей книге, а Донат Ермолаев рассказал о ней для читателей «Горького».

Борис Савинков был одним из самых загадочных и многоликих деятелей русского революционного движения начала ХХ века. Второй человек в Боевой организации эсеров, организатор самых известных боевых операций партии — и автор написанной в стиле Достоевского повести «Конь бледный» и созданного в стиле Толстого романа «То, чего не было», не верящий в возможность человека влиять на историю и размышляющий над вопросом, имею ли я моральное право убить царского губернатора, а если имею, почему у меня нет морального права убить любовника своей жены и мужа своей любовницы? Убежденный и яростный противник большевиков, после своего ареста в 1924 году признавший не только политическую, но и моральную победу большевизма и заявивший, что именно большевики пользуются поддержкой народа и продолжают дело героев и мучеников Боевой организации ПСР, дорогих его сердцу Ивана Каляева и Егора Созонова.

Объемная книга известного специалиста по истории Партии социалистов-революционеров Константина Морозова «Борис Савинков: опыт научной биографии» представляет собой попытку понять «загадку Савинкова» («Загадка Савинкова» — так называлась одна из большевистских книг, изданных почти 100 лет назад, после ареста Савинкова и капитуляции его перед большевиками), его «мозаичности и внутреннего надлома», «невероятной противоречивости».

Книга Морозова по форме представляет собой не столько классическую биографию, написанную в хронологическом порядке («герой поехал туда-то, встретился там с такими-то, сделал то-то, после чего поехал дальше»), сколько совокупность расположенных в хронологическом порядке микроисследований разных этапов и проблем биографии Савинкова. Некоторые важные моменты биографии героя (например, его первый опыт подпольной работы в рядах социал-демократического подполья — в группах «Социалист» и «Рабочее знамя» — или история его ареста в Севастополе в 1906 году и побега из тюрьмы) изложены, на наш взгляд, совсем уж сжато. От читателя предполагается предварительное знакомство с основными этапами биографии Савинкова и знание эпохи. Впрочем, читатели без этого знания и без интереса и к герою, и к его эпохе все равно исследование Морозова читать не станут...

Среди несомненных достоинств книги Морозова — его опирающееся на знание огромного фактического материала отрицательное отношение к различным конспирологическим теориям, ищущим загадки там, где их нет.

В частности, он отрицает приобретшую популярность с легкой руки Солженицына версию, будто Савинков был убит в тюрьме сотрудниками ОГПУ: «Сомнений в том, что Савинков покончил жизнь самоубийством, у меня нет». И Морозов убедительно разъясняет, что в 1925 году Савинков был нужен большевикам живым, а не мертвым. Большой террор он все равно не пережил бы, но погиб не в 1937 году, а на 12 лет раньше, когда до Большого террора было очень далеко.

Савинков покончил с собой, увидев, что, вопреки его надеждам и вопреки вполне вероятным обещаниям Дзержинского, на свободу его еще долго не выпустят и к ответственной работе не допустят. Сидеть же годами в тюрьме он не хотел и не мог. К тому же, по предположению Морозова, Савинков мог бояться еще одного — и последнего — разочарования, теперь уже в большевиках.

Причины, по которым большевистская верхушка не могла быстро освободить Савинкова и уж тем более допустить его к ответственной работе, тоже излагаются автором книги просто и убедительно. Быстрый переход от первоначального расстрельного приговора убежденному и активному врагу к его освобождению и назначению на ответственный пост вызвал бы крайнее недоумение и недовольство у рядовых большевиков, с настроениями которых большевистское руководство в то время не могло не считаться. Все просто — и никакой конспирологии.

Отдельное эссе Морозов посвящает покушению Фанни Каплан на Ленина и возможному знакомству с ней Савинкова. Достоинство этой части книги — также в отрицании конспирологии, а именно популярной версии, согласно которой Каплан к покушению на Ленина не причастна, поскольку его организовали сами большевики.

Морозов убедительно опровергает восходящую еще к советской историографии мысль, будто Фанни Каплан была почти слепой юродивой кликушей. Он пишет, что ее зрение практически восстановилось благодаря проведенной в 1917 году операции, а по складу характера она принадлежала к числу фанатичных тираноборцев, способных убить и умереть ради своего идеала. Более того, по обнаруженному Я. В. Леонтьевым и цитируемому Морозовым свидетельству эсера П. А. Соколова, Каплан прекрасно стреляла и из 15 выстрелов попадала в цель 14 раз.

В книге Морозова очень много экскурсов, подобных очерку о Каплан и ее покушению на Ленина, в связанные с Савинковым человеческие судьбы и истории. Однако подробно пересказывать их мы не будем, а остановимся на ключевом для книги моменте — предложенной Константином Морозовым разгадке тайны Савинкова.

Изящное объяснение психологической «загадки Савинкова» Морозов находит в том, что в Борисе Викторовиче уживалось несколько субличностей, причем каждая из них выдвигалась на первый план, оттесняя другие, совершенно неожиданным для окружающих образом, что приводило тех в крайнее недоумение.

Был первый Савинков — искренний революционер, с гимназических лет страстно ненавидевший произвол и деспотизм. В книге Морозова перепечатаны опубликованные в журнале «Иллюстрированная Россия» вскоре после смерти Савинкова его художественные воспоминания о «прелестях» царской гимназии, порождавших у гимназистов с чувством собственного достоинства органическую ненависть к властвующим и приказывающим.

Был второй, не менее искренний Савинков — русский патриот-государственник. Этот Савинков в 1914 году поддержал в войне царскую Россию, ответственную за смерть его лучших друзей, — в его глазах она была хоть царской, но все равно Россией.

Был третий Савинков, принадлежавший к числу презираемых Лениным рефлексирующих интеллигентов, занимающихся моральным самоусовершенствованием и вместо мяса питающихся рисовыми котлетками. Этот Савинков сомневался в правоте и Савинкова-революционера, и Савинкова-государственника, предаваясь метафизическим поискам того, где начало конца, у которого нет начала, и можно ли убить мужа своей любовницы, если ты перед этим убил царского сатрапа.

Был четвертый Савинков — эстет, любовавшийся как мужеством первого и второго Савинковых, так и утонченностью поисков Савинкова-третьего и этим любованием сильно обесценивавший всех трех предыдущих.

И где-то был еще пятый Савинков — с простыми и человеческими понятиями о добре и зле. Этот Савинков отказался допустить к боевой операции рвавшуюся на нее Дору Бриллиант — мол, что обо мне моя мама скажет, если я женщину на смерть послал? Никаких метафизических глубин и изысканных метаний, а просто: что мне мама скажет?

Сосуществование в одном человеке разных субличностей — вещь достаточно распространенная. В большинстве случаев, однако, люди приучаются регулировать чередование этих субличностей, а субличности приучаются уживаться друг с другом.

У Савинкова субличности выдвигались на первый план совершенно неожиданным для окружающих образом. Однажды, рассказывает Морозов, вступив с Верой Фигнер в совершенно практичный деловой разговор, Борис Викторович внезапно пустился в метафизическое рассуждение, что человек не имеет права убивать человека. Это прозвучало настолько невпопад, что Вера, вместо того чтобы оценить глубину нравственных исканий лидера Боевой организации, ответила просто: «Если вы так считаете, то и не убивайте. Никто ведь вас не заставляет». От неожиданности и самоочевидности этого совета Савинков-третий стушевался, и разговор с Фигнер как ни в чем не бывало продолжил Савинков-первый.

Другой эпизод Морозов приводит по воспоминаниям лидера эсеров Виктора Чернова. После начала Первой мировой в Савинкове на короткое время возобладал Савинков-третий, гуманист и пацифист, утверждавший, что человек не должен убивать человека, а все остальное — мудрствования от лукавого. Обрадованный Чернов — противник войны — помог Савинкову устроиться в газету военным корреспондентом, надеясь, что тот будет критиковать войну если не как социалист, то хотя бы как пацифист-толстовец. И каково же было изумление и негодование Чернова, когда он стал читать корреспонденции Савинкова, написанные в стиле «гром победы, раздавайся, веселися, храбрый росс». А всего-навсего Савинкова-толстовца к этому времени вытеснил Савинков-государственник.

Такое сосуществование субличностей заставляет вспомнить главного героя комедии Брехта «Господин Пунтила и его слуга Матти», финского помещика Пунтилу. В пьяном виде господин Пунтила всегда был добр, щедр и не жалел для ближнего последней рубашки. Протрезвев, он становился жаден, скуп и сам готов был раздеть ближних догола. Причем в обоих своих состояниях он был вполне искренен.

Так что, по мнению Морозова, Савинков с его субличностями «весьма был бы интересен психиатрам или психологам и дал бы им, пожалуй, немало материала для диссертаций».

Впрочем, такой подход, передоверяющий окончательное решение загадки Савинкова психиатрам или психологам, лишь приближает нас к ответу на нее, но самого ответа не дает. Савинкова очень многие не любили, но никто вроде бы не подозревал его в безумии и в расщеплении на самостоятельные, не ведающие друг о друге субличности. Значит, все-таки его субличности как-то уживались и связывались воедино некой доминантой.

Ортодоксальный марксист, наверное, сказал бы, что Савинков был буржуазным революционером, героически боровшимся с самодержавием, но чуждым идее социализма как всеобщего общественного самоуправления. Именно эта доминанта, по-видимому, и не давала его субличностям совсем уж забыть друг о друге, и именно идеология буржуазной революции с трудом, но объединяла и Савинкова-революционера, и Савинкова-государственника, и Савинкова-метафизика, и Савинкова-эстета. Но где в нашу эпоху можно найти ортодоксального марксиста, умеющего применять марксизм для решения таких сложных вопросов, как загадка психологии погибшего почти сто лет назад человека?

Во всяком случае, Константин Морозов таким марксистом никоим образом не является и от концепции Савинкова — буржуазного революционера — весьма далек. Для него Савинков, хотя и «испортивший себе некролог» своим признанием правоты большевиков, «плюнувший в вечность» и «спутавший свет и тьму», все же остается человеком, «чьи „Воспоминания“ и „То, чего не было“ до сих пор заставляют прозревать людей и тянуться к свету свободы». Но его исследование содержит множество интересной информации, мыслей и мнений как о самом Борисе Викторовиче Савинкове, так и о его друзьях, противниках и врагах, поэтому оно полезно и ценно для всех, кто интересуется и Савинковым, и его эпохой.

Источник