Борис Меньшагин и Смоленское гетто. Павел Полян 25 июня 2019

Еврейская жизнь: гетто в Садках

В 2017 году в декабрьской книжке «Нового мира» впервые были опубликованы «Воспоминания о пережитом» Бориса Георгиевича Меньшагина (1902–1984), бывшего бургомистра оккупированного Смоленска.

Евреи и еврейская тема в этих «Воспоминаниях» не замолчаны, встречаются часто. Накануне войны в Смоленске проживало около 15 тыс. евреев, из них подавляющее большинство — не меньше 14 тыс. — смогли эвакуироваться.

Самый ранний «еврейский» эпизод, разыгравшийся буквально за день до прихода в Смоленск немцев, связан с эвакуацией: «…Пришли адвокаты Гайдамак и Н. Гольцова с ручным багажом. Они говорили, что не знают, что им делать. Я сказал, что Гайдамак как еврейке оставаться опасно, ибо давно уже слышно о плохом отношении фашистов к евреям». Гайдамак уехала.

Меньшагин остался, и второй эпизод случился спустя неделю, 22 июля, уже при немцах и уже с ним лично, когда Борис Георгиевич вышел в город «на разведку». Меньшагина беспричинно интернировали немцы: может быть, в качестве одного из заложников. Разместили в совхозном хлеву около Тихвинки, где он по привычке «…сделал переводчику какое‑то замечание. Что он конкретно сделал и в отношении кого (только не меня), я сейчас никак вспомнить не могу. Но помню, как он в ответ на мои слова посмотрел на меня и ушел. Через несколько минут он вернулся вместе с немецким унтер‑офицером, показал ему на меня и сказал: “Jude”. На это я ответил: ”Нет, русский”. Тогда немец спросил меня, кем я здесь работал. Ответ был “адвокат”, что переводчик перевел: “Richter”, то есть судья. Я снова возразил:“Rechtsanwalt”» .

В результате для самого Меньшагина все обошлось, назавтра за ним даже машину прислали, а еще через неделю назначили в начальники города. Но эти несколько минут пребывания в шкуре еврея — а точнее, лишь только подозреваемого в еврействе — многое, если не все, объясняли в характере нового порядка.

Так что никаких иллюзий относительно немцев и их «еврейской политики» с ее целеполаганием уже окончательного — не географического, а биологического — решения еврейского вопроса у Меньшагина не было. Как не было у него и всплеска антисемитизма, вдруг обнаружившегося у многих — в лучах благосклонности немцев к этому направлению общественной мысли. Сам Меньшагин антисемитом не был. Для филосемитизма вполне достаточно было отрешиться от наветов и предрассудков и оставаться примерным христианином, каковым Меньшагин и являлся.

Став бургомистром, пусть изредка и единично, но при каждом удобном и хорошо подстрахованном случае, он выручал отдельных евреев, выдавая им фальшивые, но спасительные для них документы. Сам он пишет о двух таких случаях: о чете Магидовых Кстати, когда их разоблачили, они своего спасителя не выдали. Попросил за них у Меньшагина врач П. И. Кесарев, сам, как и Меньшагин, испытавший на себе ужас обвинения в принадлежности к еврейству. И об окруженце Шламовиче. Майор Б. А. Беляев, его смоленский следователь в 1945 году , все никак не мог понять: зачем это Меньшагин, зная, что Шламович еврей, — и, следовательно, рискуя, и безо всякой выгоды для себя, — выдал ему удостоверение в том, что тот русский?

Но из этого вовсе не вытекало, что, будучи ввязан в антисемитскую кампанию своих новых работодателей, Меньшагин будет ее саботировать. Центральный узел в «еврейской» истории оккупированного Смоленска — это создание и ликвидация гетто, открытого полевой комендатурой уже 5 августа — вскоре после прекращения последних боев за Смоленск . К выбору места для гетто — на северо‑востоке города, в заднепровских Садках, близ еврейского кладбища, — как и к функционированию Смоленского гетто, Меньшагин имел самое прямое касательство.

Нам еще предстоит разбираться с фальсификацией так называемого «Блокнота Меньшагина», но процитируем записи, не вызывающие подозрений и посвященные созданию гетто: «…4. Весь город, кроме еврейского квартала, должен быть до 16 часов освобожден евреями. 5. Все евреи, которые после этого срока останутся в городе, будут арестованы и расстреляны. 6. Из района поселения евреи не имеют права выходить без особого разрешения, выдаваемого комендантом города или полицией. <…> 8. Квартиры, освобожденные от евреев, поступают в распоряжение начальника города для заселения. 9. Всем евреям Смоленска запрещено иметь непосредственное сношение с Управлением начальника города и равно и с русским населением. Эти отношения осуществляются лишь через Еврейский комитет. <…> 12. Все евреи, достигшие 10‑летнего возраста, обязаны нашить на одежду круглый знак из желтой материи диаметром 10 см. Эти знаки помещаются с правой стороны груди и на правой стороне спины. Евреи, обнаруженные после 16 часов 5.<0>8 без указанных знаков, должны быть задержаны и препровождены в немецкую полицию (здание бывшего НКВД) для расстрела» .

Но в «Воспоминаниях о пережитом» об этом явно незабытом эпизоде и регламенте — ни полслова!

Насильственно освободив в Садках около 80 нееврейских частных домов и вскоре после этого оплетя периметр колючкой, сюда поселили как местных евреев, так и пришлых — в основном беженцев из Белоруссии и из Польши. Жили очень тесно, по 6–7 семей в одном доме, все носили свои желтые лоскуты, а позднее повязки на рукаве.

Скудный — 200 граммов в день — хлебный паек полагался только работающим. Поначалу, правда, выручал «бартер» — обмен носильных вещей на продукты питания, но вскоре личные вещи закончились.

С председателем юденрата, зубным техником Пайнсоном, Меньшагин встречался еженедельно и старался евреям помочь, — избегая большого риска, разумеется. Тем не менее он выписывал в гетто не полагающуюся ему соль, которую евреи меняли на продукты. Он не потребовал у гетто вторично контрибуцию в 5 тыс. рублей за несвоевременную сдачу комплектов постельных принадлежностей, уже однажды истребованную комендатурой . Несколько еврейских портных и сапожников получили с его подачи в комендатуре патенты, после чего работали официально и индивидуально — через биржу труда. То же, видимо, распространялось на врачей и коллег Пайнсона — зуботехников (например, Давида Львовича Меркина), а иных даже вытаскивали в город на консультацию .

Смоленское гетто продержалось чуть меньше года, но вместе с тем это самый длинный срок существования гетто на территории РСФСР . Другие 14 гетто в городах и весях Смоленщины были уничтожены раньше, и Меньшагин не мог этого не знать.

Он точно не питал никаких иллюзий и понимал, что реальная немецкая еврейская политика требовала от него жесткого и безжалостного отношения к жизни гетто — жизни, допускаемой лишь как прелюдия к смерти. Став дисциплинированным винтиком этой бесчеловечной машины — пусть и без энтузиазма, пусть и не стремясь в «первые ученики», — Меньшагин исправно исполнял все то, что «машина СД» от него требовала.

Вот еще пример: распоряжение советника Военного управления Феллензика бирже труда от 8 ноября 1941 года: «Настоящим прошу Вас предписать воинским частям немедленно уволить работающих у них евреев. Если бы в некоторых отдельных случаях возникли затруднения, соответствующая воинская часть должна письменно сообщить об этом в Биржу труда. Биржа труда вынесет в данном случае обязательное решение. После исключения из списков у евреев должны быть отняты все находящиеся у них инструменты и взяты на сохранение Управлением Начальника города. Бургомистр должен, согласовав это с Биржей труда, передать инструменты ремесленникам‑арийцам. Конфискация инструментов должна быть сделана местными комендатурами через органы полиции. Найденное у евреев сырье, которое может быть обработанным, конфискуется и сохраняется. Все евреи должны быть помещены в гетто. <…> В дальнейшем евреи должны быть собраны в отряды для принудительных работ и должны получать наиболее трудные работы».

Копия приказа поступила бургомистру Смоленска — только для сведения. Меньшагин же начертал на ней резолюцию своему торговому отделу: «Доложить о патентах, выданных евреям. 9.Х1.41 г.» . Не для того, чтобы доложить самому, а для того, чтобы было под рукой, если спросят.

Главным, хоть и ненадежным, «защитником» евреев оставался их труд — как правило, непосильный и принудительный. Так, в отдел очистки города, которым руководил Г. Я. Околович, ежедневно приходила рабочая колонна из 100 евреев, использовавшаяся на самых тяжелых и грязных работах (разбор завалов, мытье вагонов, очистка железнодорожных путей от снега, откачка выгребных ям) . Около 200 евреев предоставлялись военно‑строительной фирме «Тодт» и использовались на масштабных военно‑строительных работах в Красном Бору и близ Гнездово . Они‑то и прожили на несколько месяцев дольше, чем остальные.

Еврейская смерть: ров в Вязовеньках

Итак, у евреев последовательно отнимали — и отняли — все: сначала свободу жительства и передвижения, потом — равноправие, даже номинальное и эфемерное, в том числе право на статус безработного, затем — право собственности, в том числе на инструменты, сырье, даже на наволочки! Ну а в конце отнимут и самое последнее — жизнь.

Бургомистр Меньшагин ратовал за перевод гетто в окрестности Смоленска, дабы смоляне могли разбить на этом месте огороды. Л. Котов вменял ему на этом основании ни много ни мало инициативу ликвидации: мол, «предложение Меньшагина оккупантам уничтожить гетто ими было принято» . Предложение двусмысленное, но во всем, что касалось евреев, корректные оккупанты не нуждались ни в советах бургомистра, ни в его подписях или визах.

Первые убийства евреев в Смоленске начались еще в августе 1941 года. А убивать их здесь было кому: в городе квартировали штабы аж двух айнзатцкомманд — «B» (c 5 августа), шуровавшей по городу и всему округу (это они расстреляли в Смоленске первые 38 человек) , и «Moskau», скучавшей в ожидании своего часа (на них — 74 жертвы) .

Главная ликвидация состоялась в ночь с 14 на 15 июля 1942 года — в точности к годовщине оккупации Смоленска. Уж не подарок ли к славной дате захотели себе сделать палачи?

Сама весть о ликвидации гетто — о «злодеянии», как Меньшагин это назвал, — один из центральных мотивов в его воспоминаниях. Принес ее первый заместитель Меньшагина Григорий Гандзюк — принес якобы лишь назавтра, к 8 часам утра: «Не успел я сесть за свой стол, как ко мне вошел мой заместитель Г. Я. Гандзюк, обычно он приезжал с некоторым опозданием, почему я был удивлен его раннему появлению. Поздоровавшись, Гандзюк сказал: “Сегодня ночью ликвидировано гетто, его имущество передается нам. Вы сами изволите поехать туда или разрешите мне принять это имущество?” — “То есть как это ликвидировано?” — спросил я. Гандзюк несколько замялся и, жестикулируя руками и заикаясь, сказал, что евреи умерщвлены. “Как все? А Пайнсон?” — “И Пайнсон тоже”. — “А куда же дети?” — “И дети тоже”. — “Нет, я не поеду”. — “Тогда разрешите мне?” — “Да, да!” Таков был дословный обмен фразами между мной и Гандзюком. Да, я еще спросил его: откуда это ему известно? На что он ответил также с некоторым замешательством: “Это достоверно”. Но откуда он узнал об этом вопиющем злодеянии, он так и не сказал. После этого Гандзюк вышел от меня и уехал в Садки. Я же пошел к другому своему заместителю Б. В. Базилевскому и рассказал ему о сообщении Гандзюка. Оба мы были в полном смысле слова ошеломлены. Сказал я еще своему секретарю А. А. Симкович. Она пришла в ужас и высказала опасение за свою дочь, мою крестницу, отец которой еврей. Слава Богу, она пережила войну и гибель изуверского гитлеровского режима. Помню, какая тяжелая атмосфера возникла у меня дома, как плакала моя покойная жена, когда я рассказал о происшедшем в предшествующую ночь. По данным паспортного отдела, убито было 1003 человека, проживавших в гетто».

Надо сказать, что от бургомистров нигде и не требовали личного присутствия на «акциях». В то же время сомнительно, чтобы такие оперативные планы держали от них в тайне. Вот Гандзюку, вице‑бургомистру, предложили если не участвовать в акции, то как минимум присутствовать. А бургомистру — ничего не сказали?

Другое дело, что Меньшагину 15 июля предстоял очень непростой, буквально тяжелый день: первая славная годовщина оккупации Смоленска немцами! К дате бургомистр накануне писал статью, вышедшую в «Новом пути», полном, как и все оккупационные газетенки, антисемитских материалов . А вечером в городском театре прошел юбилейный вечер — с концертом и банкетом, со шнапсом и артистками, в теплом кругу сотрудников комендатуры и управы…



Как же обстояло дело с самой ликвидацией, как она происходила?

Полевая жандармерия (немцы) и смоленские «стражники» (русские), возглавляемые Алферчиком, ликвидировали тогда около 2 тыс. евреев , из которых лишь половина, согласно городской картотеке, были местными .

Евреи — жертвы любимые: на них, для них, ради них не жалко ничего — ни выхлопного газа, ни пуль, ни кубатуры во рвах. На казнь везли с ветерком: кого‑то — с газовым, в нескольких «газвагенах» («душегубках») , кого‑то — на расстрел — на обычных грузовиках. Шоферы намотали в эту ночь от 4 до 8 рейсов. Везли 10–15 км по Московскому шоссе, а затем еще 3 км по грунтовке — в район деревни Магаленщина Карахоткинского сельсовета, где на опушке Вязовеньковского леса заранее была приготовлена глубокая и длинная траншея. В нее‑то и сбрасывали трупы из газвагенов, в нее же падали и тела тех, кого ставили у края и расстреливали, как и тельца малышни, бросаемой в ров живыми, словно кошки.

В цепи палачей, как оказалось, был и один… еврей (sic!) — Владимир Фридберг, скрывавшийся под фамилией Николаев. В мае 1945 года он показывал военному трибуналу: «Я лично на машине выехал с 30 евреями <…> в лес, где уже была приготовлена яма. Всех 30 евреев выстроили лицом к яме, после чего немецкий офицер из жандармерии построил сзади в ряд полицейских, где был и я. Кроме полицейских, были построены и немецкие солдаты на расстоянии 60 шагов. По команде дали залп по евреям… Всех расстреляли одним залпом» .

Еврейское имущество в Садках досталось отчасти мародерам‑соседям, а по большей части — управе. Мебель, утварь, одежда — все было вывезено на специально организованный склад, а затем распродано «через комиссионные магазины на территории Смоленского округа. Этим занимались Г. Гандзюк, Г. Околович, А. Делигенский при активном участии Б. Меньшагина» . Впрочем, не все: на подарок ко дню рождения Гюнтеру Краатцу — начальнику 7‑го отдела комендатуры — ваза «из еврейских вещей» все же нашлась, и Меньшагин пишет об этом совершенно спокойно, походя и буднично.

Еврейская жизнь: Володя Хизвер

Уцелел — чудом — всего лишь один очевидец «акции» — 14‑летний Володя (Вейвл) Хизвер. Его глазами ликвидация выглядела так: «Началось ночью, где‑то в первом часу, когда все мы после изнурительного рабочего дня спали. Вначале появились автомашины и рассредоточились по проулкам и между домами. Никто этому не придал особого значения, не обратил внимания. Уснули. Вдруг меня тормошит мама: “Володя, Володя, проснись…” Открываю глаза, встаю… С улицы доносится шум, слышатся вопли женщин, крики детей. Что происходит? “Нас выселяют”, — сказал кто‑то. Куда, почему ночью?.. Часа в три ночи ворвались в наш дом: “Выходите! Быстро выходите! С собой взять только одежду…” Вижу немецкого жандарма с бляхой на груди и полицейских с карабинами. Толкают в спину прикладами, гонят на улицу. Гетто очищали поэтапно. Очистят столько‑то домов, сгонят к перекрестку улиц на площадь, освещенную фарами автомашин, построят. Отделяют крепких мужчин и уводят. Остальных грузят в автомашины, увозят…»

Выйдя на улицу, Володя с мамой оказались возле откоса холма, спускавшегося от Садков к нефтебазе, склон которого представлял собой большое картофельное поле: «Мы видели, как сажали в “душегубки” женщин и детей. Вот скоро и наш наступит черед… Какое‑то оцепенение, безразличие сковало душу. Мама тихо плачет… Вдруг она говорит мне: “Володенька, сынок, беги, беги, родной…” Я оглянулся, поблизости нет охраны, и рванулся к картофельному полю. Метров восемь, может, больше, пробежал и упал в борозду, прополз чуть и замер, уткнувшись в землю. Так я пролежал до утра и почти весь день, пока все стихло. Ничего больше не видел, только слышал крики, шум да гул моторов нагруженных людьми машин, уходивших из гетто» .

Осмелев, Володя Хизвер прополз по борозде вниз, почти до Новомосковской улицы, возле самой нефтебазы. Отряхнув землю и перебежав улицу, он вышел к Днепру и, перейдя по мосту реку, стараясь не попадаться никому на глаза (страшно боялся!), пошел в город. Но мальчишеский его подбородок при этом по‑прежнему словно вжимался в картофельные кусты, а в ушах застряли крики и плач евреев, рев моторов газвагенов и лающие команды немцев.

Никакого плана у мальчишки не было, и ноги сами понесли его навстречу спасителям и спасению: «…он благополучно добрался до Днепра, прошел берегом до переправы, оказался на левобережье, в южной части города. Куда идти? Дом возле Сенной площади, где жили до войны, сгорел, соседи разбрелись. Оказавшись возле Чертова рва за улицей Запольная, увидел домик. Вспомнил, что тут он бывал со своим отчимом до войны, здесь жил его товарищ по работе. Постучался. Семья столяра Гредюшко приняла мальчика. Накормили, спрятали. Володе повезло и дальше. Через несколько дней неожиданно сыскался отчим, бежавший из плена. Они вместе покинули Смоленск, ушли в Монастырщинский район. Там случайно встретились с партизанской группой Грицкевича. Началась другая жизнь — Володя стал партизаном 2‑й Клетнянской партизанской бригады» .

Отчим Володи был ранен и пленен под Вязьмой (одну руку ему ампутировали). Вариант с побегом — да еще с учетом расстояния между городами — представляется не самым реалистичным. Выдав себя за белоруса, он, по всей видимости, получил в вяземском Дулаге аусвайс и направление в Смоленск, куда и вернулся.

По окончании войны он жил в основном в Калинковичах, изредка наезжая в Смоленск. Умер в начале 1970‑х, а его безжизненная рука‑протез в черной перчатке страшно пугала внука‑малолетку Алешу, когда тот появился на свет. Под конец жизни он выпивал, а выпивая — давал крыше немного ехать: без умолку говорил о войне и о том, что он — Герой Советского Союза.

Но партизаном он точно был, как был им и Володя Хизвер. Классический, чистопородный «сын полка», он был направлен после войны в Калининское суворовское военное училище. Его лучшим другом‑суворовцем стал одновзводник Алик Валуев, сын Якова Петровича Валуева — одного из первых лиц в Смоленске. Почему уж он отправил в Суворовское училище своего единственного сына, теперь не уточнить, но, как бы то ни было, Володя неожиданно получил в его лице покровителя и опекуна.

На праздники или каникулы Валуев‑старший забирал их обоих в Смоленск. Володя — этот символически последний смоленский еврей — стал для него, первого лица в городе, как бы вторым сыном. Именно поэтому Хизвер в интервью Фонду Спилберга не просто помянул Валуева, а назвал его — метафорически — своим приемным отцом.

Отложенная еврейская смерть: польские ремесленники

Впрочем, в ночь ликвидации уцелел, возможно, не один Хизвер.

А именно: евреи в Смоленске содержались не в одном только гетто, но еще и в лагере организации «Тодт», размещавшемся в здании смоленской железнодорожной больницы. Об этом писал — впрочем, ни на что не ссылаясь — Л. Котов: «Гитлеровцы весной 1942 года в Смоленске и близ него развернули крупные военно‑строительные работы, особенно в Красном Бору и близ Гнездова. Эти работы велись военно‑строительной фирмой «Тодт». На строительстве использовались, помимо немецких специалистов, советские военнопленные, поляки и евреи, доставленные из Варшавского гетто, из Витебска, Орши и других мест (около 2 тыс. человек). К ним же были приобщены около 200 евреев‑мужчин, отобранных в Смоленском гетто. Кстати, как свидетельствуют очевидцы, евреи из Варшавского гетто, содержавшиеся в недостроенном здании смоленской железнодорожной больницы, были одеты в форму польских солдат. Их расстреляли гитлеровцы, но где? Скорее всего — в Козьих Горах» .

Последнее предположение настолько фантастично, что недоверие, подкрепленное стандартным для Котова отсутствием ссылок, невольно распространялось и на остальное. Во всяком случае, ни в одну энциклопедическую статью это утверждение не просочилось, если не считать сайт «Яд ва‑Шем», где можно прочесть: «После ликвидации гетто в живых были оставлены около 200 мужчин, труд которых использовался для строительных работ. Их уничтожили поздней осенью 1942» .

Но недавно встретился другой, независимый от неназванных котовского и ядвашемовского, источник с близким содержанием. Это свидетельство П. И. Кесарева, врача гражданской больницы, о том, что часть польских евреев — ремесленников‑мужчин — до самой зимы еще была в живых: «Они работали в немецких частях и главным образом отстраивали здания для гестапо и новое здание железнодорожной больницы, которое было около моста. <…> // Иногда в городскую больницу привозили этих больных или на осмотр к врачам в амбулаторию. Они проработали до октября или ноября. Когда они кончили, их там же на участке работ расстреляли и там же закопали. Там, вероятно, больше тысячи человек было» .

Все это заставляет нас пересмотреть наши знания о Холокосте в Смоленске.

21 июня 2018 года в Вязовеньках, на месте гибели смоленских евреев, был открыт памятник с выбитыми на нем 1413 именами замученных и погибших евреев . Это явно неполная цифра, но имен было бы минимум 1414, если бы Володя Хизвер, единственный, не спасся в тот чудовищный день.

Разыскать потомков его спасителя, столяра Гредюшко, не удалось. А столяр заслуживал того, чтобы быть занесенным в почетный список Праведников народов мира .

За дополнительные сведения о Смоленском гетто благодарю Константина Дроздова, Леонида Терушкина и Галину Цурьеву, а за сведения о В. И. Хизвере — его детей, Алексея Алоина и Анну Фокину, как и разыскавших их Александра Никитяева и Александра Микерова.

Оригинал