Полян П. М. Борис Меньшагин, Катынь и войны памяти. Журнал "Историческая Экспертиза"
В последнее время в историографии все чаще всплывает имя Бориса Георгиевича Меньшагина (1902-1984) – бывшего бургомистра Смоленска и Бобруйска в годы немецкой оккупации. Всплывает прежде всего – как автора интереснейших в историческом плане свидетельств, и как яркой личности, чья уникальная судьба ставит перед историком много вопросов и заслуживает внимательного изучения и осмысления. Его литературное наследие – воспоминания, аудиоинтервью и письма – представляет собой ценнейший исторический источник, затрагивающий и довоенный, и военный, и послевоенный этапы существования СССР. Для историка они – памятник эпохи и истинный клад, а для главпуровского пропагандиста – бревно в глазу, разрушающее стереотипы. Автор поэтапно разбирает историографию Меньшагина и анализирует феномен его личности.
Ключевые слова: Историография – пропаганда – Б.Г. Меньшагин – Оккупация – Смоленск – Катынь.
Борис Георгиевич Меньшагин родился 26 апреля / 9 мая 1902 года. Считалось, что в Смоленске, но, скорее всего, гораздо южнее – в Николаеве или по соседству, в Херсонской губернии, где за несколько дней до рождения Бориса венчались его родители. Умер же он 24 апреля 1984 года в заполярном Кировске, за полмесяца до своего 82-летия.
Внутри этих исторических и географических рамок есть свои бесспорные концентры, и это – война между Германией и СССР и Смоленск.
До войны – делопроизводитель в штабах Красной Армии, затем советский правозаступник (так именовались до войны адвокаты) в Смоленске: даже в годы Большого террора ему удавалось в своей провинции хоть иногда, но вырывать из пасти смерти хотя бы нескольких невиновных!
Оказавшись в Смоленске под немецкой оккупацией, он нежданно-негаданно «вознесся» на 26 месяцев в русские бургомистры города, а после оставления Смоленска – бургомистром еще и Бобруйска. Апрельская 1943 года поездка в Катынь, где сияющие от пропагандистского счастья немцы докопались до братских могил расстрелянных НКВД польских офицеров, стала для него непредсказуемо роковой. После оставления Бобруйска – бегство с семьей на Запад, в Берлин и в Карлсбад, одиночное интернирование американцами в баварском лагере для ДиПи в Ауэрбахе и возвращение в советский уже Карлсбад. Там, не найдя своих, Меньшагин – добровольно и от отчаянья – сам пришел в комендатуру и сдался.
Послевоенная треть жизни сложилась из 25 лет тюрьмы, проведенных на Лубянке и во Владимире в режиме строжайшей изоляции, и 15 лет одиночества в заполярной советской богадельне в Мурманской области – сначала в Княжой Губе, а потом в Кировске, – откуда он каждое лето вырывался «в отпуск» на юг, к друзьям, – в Москву, на Украину, на Волгу.
…Но и упокоившись в некрашеном гробу на заснеженном кировском кладбище, Меньшагин не выпал из силового поля историко-идеологических битв. Публикация его интервью и мемуаров – ценнейших в историческом плане свидетельств, как и сама его уникальная судьба – заслуживают самого внимательного изучения и осмысления.
Поговорим о резонансе, с нарастающей силой вызываемом его именем, его личностью, его поведением и его посмертными свидетельствами.
Историография 1980-х гг.: выход Меньшагина в свет
В советских публикациях имя Меньшагина фигурирует, начиная с 1944 года. При этом наблюдается два потока, в сущности, автономных и поначалу никак не пересекавшихся, – официозный (долгое время единственный) и диссидентский.
Первый этап (1944 – 1960-е гг.) условно можно назвать «нюрнбергским» (по главному событию в нем). Его кульминационные моменты - лжесвидетельства Базилевского в Смоленске 22 января 1944 года и в Нюрнберге 1 июля 1946 года, попавшие в официальную печать – заявление ЧГК (1944) и протоколы Нюрнбергского процесса (1965)[1]. При этом ничего не подозревающий Меньшагин, – точнее, якобы произнесенные им слова и его «блокнот» – фигурируют здесь едва ли не как главные «вещдоки немецкости» убийства поляков.
1970-е и 1980-е гг. в историографическом плане – явно за диссидентами.
Первыми публичными – и последними прижизненными – упоминаниями о Меньшагине стали два крошечных сообщения в самиздатской «Хронике текущих событий» за 1970 год, о которых уже говорилось. Да еще письмо редактору «Нового журнала», подписанное криптонимом «П.R.»[2], за которым скрывался Г.Г. Суперфин, нелегально (по представлениям того времени) переправивший через Г. Барана это письмо в журнал как отклик на публикацию статьи В. Позднякова «Новое о Катыни» в «Новом журнале» (1971. Кн. 104). Сведения В. Позднякова о Меньшагине и Базилевском приводились автором по воспоминаниям Г.К. Умнова и содержали ряд неточностей: Умнов, в частности, обвинял Базилевского в том, что он был агентом НКВД, каковым, по мнению и сведениям Меньшагина, тот не являлся. Обратите внимание на личное благородство: Меньшагин вступился за Базилевского – человека, не только предавшего его, но и пустившего его имя полоскаться в мутной Катынской фальшивке!
Сам Меньшагин публичности, – в его положении как бы априори антисоветской, – при жизни избегал. Все, что им было написано или наговорено на магнитофон, он просил не публиковать до его смерти, что и было исполнено.
Вскоре после смерти Меньшагина возник вопрос о расшифровке и публикации этой записи. Техническая сторона была поручена Александру Борисовичу Грибанову, оставившему об этом обстоятельные воспоминания[3].
И вот – в 1988 году, спустя четыре года после меньшагинской смерти, – в Париже, в легендарном издательстве YMCA-Press, вышла 247-страничная книга Б.Г. Меньшагина: «Воспоминания: Смоленск… Катынь… Владимирская тюрьма…».
У книги три титульных редактора-составителя: Александр Грибанов[4], Наталья Горбаневская и Габриэль Суперфин. Первый расшифровывал запись и делал первичный список, вторая осуществляла новую сверку, а третий, Суперфин, составлял, редактировал и, в одиночку, комментировал книгу и снабжал ее многочисленными приложениями.
Бóльшая часть текста посвящена довоенной деятельности Меньшагина как адвоката (а ему в этом качестве иногда удавалось почти немыслимое – отмена или смягчение приговоров жертвам Большого террора). Интересные страницы – о Владимирской тюрьме и своих краткосрочных сокамерниках-чекистах – Мамулове и Штейнберге (но молчок о Судоплатове!). И в самом конце – буквально пара страниц о посещении немецких эксгумационных работ в Катыни 18 апреля 1943 года. Но именно этой паре страниц рецензентами уделялось максимальное внимание.
В рецензии в «Континенте» Меньшагина впервые сравнили с «Железной маской», а его воспоминания расценили как дополнительное свидетельство против ложных показаний Базилевского о Катыни. Сам по себе фрагмент о ней «…занимает небольшое место, однако работа комментатора расширила его значение, сделав одним из центральных в книге. Вообще об этой книге следовало бы говорить как о труде двух авторов: рассказчика, чьи воспоминания ”были записаны на пленку, сохранившую неторопливый глуховатый звук старческого голоса” (из предисловия), и комментатора - Габриэля Суперфина. <…> Г. Суперфин, работая в лучших традициях академического комментирования, не только приводит данные о каждом лице и событии, встречающемся в тексте, но и расширяет поле зрения читателя, включая в него весь связанный с эпизодами воспоминаний исторический фон. Благодаря этому книга в целом становится и захватывающим чтением, и незаменимым справочным пособием для всякого, кто всерьез интересуется советской историей»[5].
В рецензии Н.П. Лисовской щедро цитировалось взятое ей у Меньшагина и никогда не публиковавшееся аудиоинтервью 1978 года[6].
В 1991 году в издательстве «Новости» вышла книга «Катынский лабиринт» Владимира Абаринова, въедливого спецкора «Литературки». Она посвящена Катынскому узлу в целом – от первичной его фактологии (расстрел 1940 и раскопки 1943 годов, судьбы официальных свидетелей и т.п.) до высочайшей его токсичности и сакральности в СССР (истории «конверта № 1», передаваемого от вождя к вождю наравне с ядерным чемоданчиком!). Самому Меньшагину Абаринов отвел отдельную главу в разделе «Свидетели», целиком построенную на материалах парижской книги (впрочем, упоминаются в ней – впервые – и неопубликованные «Воспоминания»).
Похоже, что Меньшагин, о том не подозревая, залетел и в художественную беллетристику и даже в кино. Его громкое и победное дело об агрономах вплоть до мелких деталей совпадает с образом адвоката Седова, спасшего от расстрела четырех приговоренных к нему подзащитных, в повести Ильи Зверева (Изольда Юдовича Замдберга; 1926-1966) «Защитник Седов», написанной в 1963 и экранизированной в 1988 гг. Другим образчиком художественной прозы, внушенной судьбой и образом Меньшагина, стала повесть бывшего немецкого и пожизненно НТС-ского пропагандиста Р.Н. Редлиха (1911-2005) «Предатель» (Мельбурн: Посев, 1981), хотя персонажа, хоть как-то напоминающего Меньшагина, в ней попросту нет[7].
Историография 1990-х гг.: Котов, Мухин и другие
Убедившись, – с радостью и, кажется, не без удивления, – в том, что ни позднесоветская гласность, ни постсоветская толерантность нисколько не покушаются на свободу и их слова, со своими мыслями и аргументами для скорейшего и сокрушительного ответа собрались те, для кого меньшагинская книга 1988 года стала большой и неприятной неожиданностью.
Книга явно задела, разозлила, раззадорила официозных советских историографов и критиков (точнее сказать: обличителей) Меньшагина, заставила их открыть рот. При этом воспринимали они ее даже не в Катынском, а в сугубо смоленском контексте – как попытку реабилитации и апологетику экс-бургомистра, преподносящую его, – в их глазах, жалкого и подлого предателя! – порядочным человеком и чуть ли не подвижником, против своей воли оказавшимся в шкуре смоленского бургомистра и активно использовавшим свое положение во благо вверенного ему населения. Особенно раздражала следующая фраза в предисловии: «Меньшагин в высшей степени соответствовал своему назначению: он был адвокатом, защитником. И первый естественный импульс в любых условиях и обстоятельствах для него заключался в том, что надо защищать людей. Он старался выполнить эту задачу в период массовых репрессий тридцатых годов, он принял на себя эту миссию, когда пришли немцы»[8].
В 1990 году в Смоленске стартовала целая кампания по разоблачению этого образа и выведению Меньшагина на чистую воду. Главным калибром выступил Л.В. Котов – смоленский краевед, архивист (бывший сотрудник областного партархива), историк (КПСС, марксизма-ленинизма и партизанского движения на Смоленщине) и преподаватель (кафедры марксизма-ленинизма в Смоленском институте физкультуры). А к тому же еще и очевидец: мальчиком он и сам пережил оккупацию в «меньшагинском» Смоленске.
Свою сверхзадачу – дискредитировать Меньшагина – он сформулировал сам: «И как бы ни лакировали биографию Меньшагина, ничего не выйдет: в народе справедливо говорят, ”что черного кобеля не отмоешь добела”»[9]. В серии статей, публиковавшихся в ежемесячнике «Край Смоленский», Котов посвятил Меньшагину целых три текста – по одному в 1990, 1991 и 1994 гг. Отличительные их особенности и специфичны, и типичны: неуверенное владение материалом (так, Шталекера он, калькируя, постоянно называет Сталецкером) и полное отсутствие ссылок на источники.
Любопытный эпизод. Работая над «Катынским лабиринтом», с Котовым пообщался и Абаринов. Он пишет: «Леонид Васильевич Котов настроен к Меньшагину непримиримо. По его словам, смоленские старожилы отлично помнят его деятельность в качестве бургомистра, потому и отказано ему было в прописке облисполкомом, куда он обращался в 1970 году сразу по освобождении. Котов утверждает также, что в областном госархиве имеются документы, доказывающие непосредственное участие Меньшагина в уничтожении еврейского гетто. Эти бумаги заинтриговали меня чрезвычайно, и попросил я Леонида Васильевича показать мне хотя бы выписки. Вышла, однако, заминка: кроме статей в оккупационной прессе ничего не обнаружилось. Да и не вяжется как-то одно с другим: вряд ли человек, замешанный в кровавых преступлениях, пожелает поселиться там, где еще живут свидетели его злодеяний»[10].
Котов же на книгу Абаринова и на благодарность себе в ней огрызнулся: «Пользуясь случаем, замечу. В. Абаринов в предисловии выразил мне ”искреннюю признательность” за помощь. Однако помощь моя была минимальной, если вообще ее можно назвать таковой, поскольку она была инспирирована самим автором. Поэтому “искреннюю благодарность” я рассматриваю как иронию автора, не более. Мне приписываются деяния, которые я не совершал. В архиве действительно есть документы, подтверждающие причастность Меньшагина к судьбе смоленского гетто. Но я не обещал автору показать свои выписки из них, а лишь посоветовал лично обратиться в архив и изучить эти документы. Именно так поступают настоящие историки, если их ”чрезвычайно интересуют” источники. Использование чужих выписок — прием недозволенный»[11].
В этом заочном споре прав, безусловно, Абаринов. Как архивист Котов значение шифров, или сигнатур, не мог не понимать. Их упорное утаивание или заметает следы, или покрывает ложь. Оно может означать и непрофессионализм публикатора, но в данном случае – это намеренная недобросовестность и склонность к манипуляции: то ли, зная шифры, он просто цитирует предвзято и некорректно (а как проверишь?), то ли документов этих вовсе нет (а как поверишь?), то ли он получил доступ к ним не вполне корректным образом (чего не подумаешь?)[12].
Разумеется, начало 1990-х годов, когда Котов публиковал эти документы, – это время шока от нежданной и непривычной открытости: читайте, работайте, публикуйте! И еще время смущенной растерянности как архивистов, так и публикаторов, когда выходом из ситуации передозировки свободы часто становились глухие ссылки типа «Коллекция документов». Многие первопубликаторы, смущенно прибегавшие к этому приему, со временем просто повторяли свои публикации, но уже с приведением утаенных шифров.
Л. Котов сигнатурных уточнений не обнародовал, а шифры своих источников предпочел унести в могилу. Сделанные им на этот счет пометы элементарно – и, видимо, намеренно – дезориентируют профессионального читателя. Вот первая такая помета (при публикации): «Материалы обнаружены в военном архиве среди немецких трофейных документов, захваченных в Германии». Можно было бы предположить, что подразумевается бывший Особый архив с трофейными документам (современный РГВА), однако заново обнаружить в нем эти материалы не удалось. Но и другая «наводка» Л. Котова (в беседе с В. Абариновым) – на областной смоленский архив – такая же холостая и лукавая. Попытки верификации в ГАСО до сих пор никого к успеху не привели[13]. По-хорошему, опираться на котовскую публикацию не следовало бы[14].
Своеобразным камертоном к котовскому триптиху могла бы послужить фраза из первой же сноски в первой же его статье: «После освобождения из тюрьмы [Меньшагин] просил Смоленский облисполком разрешить приехать на Смоленщину для проживания в доме престарелых. В этой просьбе ему было отказано из-за опасения мести со стороны тех, кто знал о его подлых делах в годы фашистской оккупации)».
Практика отказа выходящим на волю политзэкам в свободе выбора места дальнейшего пребывания действительно существовала, но, если бы в его случае, это было бы так, то Меньшагин, в своих воспоминаниях довольно подробно пишущий об этом эпизоде, первым непременно это бы и отметил. На просьбу оставить его на Владимирщине он, действительно, получил отказ, после чего был направлен в более «курортную» Мурманскую область и в специфический – единственный на страну – интернат для престарелых зэков!
Ополчившись на Меньшагина-«бургомистра», Котов решил заодно потоптаться и на довоенной его деятельности, доказывая (вот она – котовская дань перестройке!), что тот защищал не простых людей, а чекистов, – в частности, начальника следственного отдела смоленского НКВД майора ГБ Жукова. И если сами чекисты что-то инкриминировали довоенному Меньшагину, то прямо противоположное котовским обвинениям, а именно защиту врагов народа в видах их избавления от прописанных следствием наказаний.
Настаивая на своем, Котов добавлял, что самому Меньшагину при этом никогда ничего не грозило, поскольку ему якобы покровительствовал его «брат» – профессор-юрист Владимир Дмитриевич Меньшагин (1897-1977), заведующий кафедрой уголовного права и судоустройства в Московском правовом институте (впоследствии Московском юридическом институте им. П.И. Стучки), по Котову – близкого знакомого Генпрокурора СССР А.Я. Вышинским. На самом деле оба юриста Меньшагина – однофамильцы, друг с другом не знакомые.
Но такие «разоблачения» – для Котова – лишь «разминка». Особенно выразительна первая статья Л. Котова, в которой он решил ударить по экс-бургомистру «евреями». Отсылая к его приказам и цитируя Владимира Хизвера, именно Меньшагина Котов выставлял главным ответственным за трагедию Смоленского гетто. А спустя 10-летие М. Бадаев договорился до того, что назвал Меньшагина и вовсе «главным специалистом по евреям»[15].
Ответственность на нем, безусловно, была – и огромная: начальник города напрямую отвечал за жизнь гетто – трудную, труднейшую, невероятную, но жизнь. Но за «акции» по его ликвидации, то есть за смерть его жителей отвечало SD, впрочем, привлекавшее к ним и городскую полицию, с октября 1941 года уже не подчинявшуюся Меньшагину[16].
В 1994 году к мишеням Котова добавился и В. Абаринов, весьма отчетливо указавший на связь дела Меньшагина и Катынского дела. Для Котова же это – «…еще один панегирик Меньшагину, ставший общим достоянием. <…> Путаное и весьма сомнительное сочинение. В ней специальным разделом помещена биография Б.Г. Меньшагина, составленная по весьма сомнительным источникам»[17]. Панегириком Меньшагину для Котова стала и книга Романа Редлиха.
А вот Николай Николаевич Илькевич, в 1990-е гг. начальник Центра общественных связей Управления ФСБ по Смоленской области, в травлю Меньшагина «а ля Котов» не включался. Его заслуга – серия статей о Базилевском, а точнее единый очерк о нем, разложенный на три газетных полосы, вышедший в 1994 году в «Смене» – смоленской молодежке. Публикуя и комментируя (в целом – в весьма положительных и незаслуженно обеляющих красках) записку свежеарестованного Базилевского «Общая картина жизни в Смоленске во время немецкой оккупации», Илькевич лишь упомянул Меньшагина, ограничившись сугубо справочными констатациями.
Нейтрально, но представлен Меньшагин и в смоленском энциклопедическом издании 2001 года[18]. Но уже сам этот факт вызвал неудовольствие и недовольство: «…В преддверии нового, еще более полного тома осмелюсь высказать некоторые замечания и пожелания. Я не уловила, каков принцип отбора персоналий. Недоумение вызывает, например, то, что составители нашли нужным включить в книгу фамилии активных прислужников немцев, верой и правдой служивших им во время оккупации Смоленска. Речь идет о Меньшагине и редакторе фашистской газетенки Долгоненкова. И это при том, что в энциклопедию не включены имена активных подпольщиков Гнездова и Красного Бора…»[19].
В том же 2001 году тиражом 900 экземпляров вышла замечательная книга Иосифа Цынмана «Бабьи яры Смоленщины» (Смоленск: Русич, 2001) – антология его собственных текстов и текстов других авторов. Имя Меньшагина встречается в ней только при перепечатке «меньшагианы» Л. Котова.
Зато вот что почти тогда же – в 2000 году – писал о Меньшагине «дуэлевец» Юрий Мухин, не только повторяя нюренбергские сказки советской стороны, но и невольно выбалтывая при этом подлинные советские мотивы «непредъявления» Меньшагина Нюрнбергскому трибуналу: «Меньшагин – гитлеровский прихвостень, бургомистр Смоленска во время оккупации его немцами. Он много знал о том, как немцы расстреляли польских офицеров, но на следствии после войны свидетельствовать категорически отказался - объявил, что понятия об этом не имеет. Следователи МГБ знали, что это ложь. После освобождения Смоленска, когда Меньшагин сбежал вместе с немцами, в городской управе нашли его памятную книжку за 1941 г., где остались сделанные его рукой записи о необходимости пресечь в Смоленске слухи о расстреле немцами польских офицеров. Но после ареста в 1945 г., опасаясь, что его, как и генерала Власова, повесят, Меньшагин предпочел в этом вопросе запереться.
Поэтому использовать его как свидетеля на Нюрнбергском процессе в 1946 г. наши не могли. Этот холуй, оказавшись под охраной американцев (конвой на суде был их), мог наговорить что угодно, чтобы не возвращаться и избежать наказания в СССР. То, что это наказание будет справедливым, Меньшагин не сомневался; он только жаловался, что ему много дали - 25 лет. По его мнению, все его признанные преступления как бургомистра Смоленска тянули всего лет на 10.
С 1952 г. Катынским делом в целях антисоветской пропаганды занялась комиссия Конгресса США (им-то какое дело до события, касающегося только СССР, Польши и Германии?). В связи с этим антисоветчики за рубежом предприняли попытку получить от сидящего в тюрьме Меньшагина лживые показания. С нашей стороны это привело к тому, что Меньшагин, осужденный в 1951 г., практически все свои 25 лет провел в одиночке (чем он, кстати, был доволен). Лишь кратковременно его объединяли в камере и то только с крупными осужденными чинами МГБ (Судоплатовым, к примеру).
Вышел он из тюрьмы в 1970 г. в возрасте 68 лет, его поместили в дом престарелых. И уже там диссиденты, которых ЦРУ снабжало большими деньгами (а Меньшагин деньги любил, и вы это почувствуете), сумели записать на пленку его воспоминания, которые потом были изданы за рубежом. То, что Меньшагин получил за нужные клеветникам СССР воспоминания по Катыни деньги, подтверждается их наличием у этого бездомного старца. До самой своей смерти в 1984 г. Меньшагин, начиная с мая по осень, разъезжал по всей стране, месяцами живя в Москве, Ростове, Киеве и т.д. (Дом престарелых был в Кирове)»[20].
Для Мухина, разумеется, что Киров, что Кировск, что Кировобад– один черт. Примечателен феномен вживания русского фашиста образца 2008 года в шкуру советского энкэвэдэшника образца 1945 года.
Узнаваема и брызгающая слюной «догадка» по поводу его независимости на склоне лет: ага, блин, по стране разъезжал? – значит, блин, денежки были, а раз были, блин, то, естественно, отрабатывал их ЦРУ. В чистом виде и совершенно беспримесный «иностранный агент»! Так и хочется, по-сусловски, воспользоваться строчными буквами для знакомых фамилий: мол, котовы ненавидят, но, сквозь зубы и через губу, что-то, процеживая, вводят в научный оборот, а вот мухины лишь неутомимо гадят.
Историография 2000-х и 2010-х гг.: вхождение Меньшагина в оборот
В академической советской и постсоветской (российской) историографии упоминания Меньшагина – большая редкость.
Кажется, первым, кто об него не споткнулся, а на него откликнулся, стал в конце 2000-х гг. исследователь советского коллаборационализма и немецкой оккупации в СССР Б.Н. Ковалев. Для него Меньшагин – фигура хотя и крупная, но все же через запятую – как бы из плотной толпы предателей-бургомистров. Специфика же Меньшагина разве в том, что его, единственного из этой толпы, с легкой руки следователей НКВД и знакомого с их трудами Л. Котова, назначили лично ответственным за уничтожение евреев в Смоленске. Вопросы же о Катыни и об использовании имени Меньшагина в гнусной фальсификации и политической афере не возникали и у Ковалева.
Впрочем, его подход мало чем отличался от котовского и по отношению к довоенной деятельности Меньшагина: в альянсах с НКВД или родственниками Ковалев Меньшагина, правда, не упрекал, но свое отношение вложил в выразительные кавычки: «Оставил после себя воспоминания, опубликованные на Западе, где в основном написал о своей ”борьбе за правду” во время работы защитником в суде в предвоенном Смоленске»[21]. А разве Меньшагин боролся за ложь?
Едва ли не первой попыткой осмысления Б.Г. Меньшагина как исторической личности стали мемуары Александра Грибанова, одного из составителей парижской книги, опубликованные в 2008 году на сайте, посвященном Катыни. В 2009 году вышла статья Алексея Макарова – первое источниковедческое исследование – по меньшагинским материалам в АММ. В 2011 году в «Вестнике ”Катынского мемориала”» вышла информативная статья А.А. Костюченкова «Бургомистр Смоленска Б.Г. Меньшагин. Отражение политических репрессий, “Катынского дела” и немецкой оккупации в судьбе советского адвоката» (2011)[22].
В конце 2010-х гг. вспыхнул и разгорелся процесс введения судьбы и наследия Б.Г. Меньшагина в научный оборот. Он начался с публикации в «Новой газете» моей статьи о нем[23] и с завязавшейся после этого переписки с архивами ФСБ и МВД. На протяжении трех лет подряд крупные публикации меньшагинских текстов и сопровождающих статей выходили в «Новом мире»: в 2017 году – извлечения из его воспоминаний, в 2018 – его письма из интерната для престарелых к В.И. Лашковой, а в 2019 году – письма из тюрьмы наверх, разному начальству страны[24].
Публикация воспоминаний в 2017 году неожиданно стала самым востребованным из материалов журнала за год[25]. Первые реакции на первую публикацию начались еще до выхода декабрьского номера. Резонанс вызвал уже ее анонс, размещенный на сайте журнала 3 октября 2017 года. Уже 7 октября 2017 года «Смоленская народная газета» опубликовала своего рода «инструкцию» для смолян, как встречать публикацию: «Журнал ”Новый мир” опубликует воспоминания нацистского бургомистра Смоленска. Известный литературно-художественный журнал «Новый мир» анонсировал очень странную публикацию. Редакция журнала, который в советское время долго возглавлял смолянин и фронтовик А.Т. Твардовский, в конце года собирается опубликовать воспоминания другого смолянина и коллаборациониста, майора Вермахта Бориса Меньшагина, который во время войны сотрудничал с нацистами и был бургомистром Смоленска в 1941-1943 годах. <…>Свои воспоминания Борис Меньшагин написал в начале 70-х – надиктовал их на магнитофон. Книга Меньшагина «Воспоминания: Смоленск… Катынь… Владимирская тюрьма…» была издана после его смерти в Париже. И вот теперь «Новый мир» опубликует журнальный вариант книги коллаборациониста. Историки и исследователи критически относятся к этим воспоминаниям»[26].
А 10 ноября 2017 года в Смоленске состоялся общественно-педагогический семинар «Исторические фальсификации и общественные меры противодействия им», на котором выступил такой дока как Анатолий Вассерман, откровенно, хоть и в туманных выражениях, поддержавший советский канон взгляда на Катынь[27].
Но когда вышел сам журнал, бумажная пресса отозвалась лишь единожды, и то резонируя не на текст, а на факт публикации, и даже не в Смоленске, а в Москве. Это сделала «Литературная Россия»: «Борис Меньшагин. Он был градоначальником оккупированного немцами Смоленска, после чего написал ”Воспоминания о пережитом. 1941–1944”. А. Василевский[28], очевидно, считает, что тема Великой Отечественной войны не может быть представлена лучше, чем текстом человека, который пошёл на сотрудничество с врагом России и который был осуждён за измену Родине. // Вот такие авторы формируют сегодня «лицо» журнала ”Новый мир”!»[29].
Вот такая, в новое время, тоска по Старой площади – по главпуровскому единомыслию в головах и по единоначалию в исторической политике.
Между тем знакомство с наследием Меньшагина в периодике, – в том числе и стараниями пишущего эти строки, – продолжилось. В 2018-2019 гг. в том же «Новом мире» вышло еще две публикации, представившие читателю эпистолярию Меньшагина, – его письма к Вере Лашковой из числа друзей и жалобы наверх по начальственным адресам. К этому следует добавить и публикацию полного текста аудиоинтервью Б.Г. Меньшагина, записанного в 1978 году[30].
С выходом этих публикаций процесс введения меньшагинского письменного и устного наследия в научный оборот как бы завершился, что добавляет оправданности контаминационному составительскому принципу, который взят за основу в вышеупомянутой книге, готовящейся к изданию издательством «Нестор-История» ).
Неопубликованными же остаются лишь те воспоминания, что были написаны в тюрьме, – разумеется, при допущении, что они сохранились!
Феномен Меньшагина
Возвращаясь напоследок к самому Меньшагину, задумаемся: что представлял из себя этот необычный человек? Как сошлись и как пересеклись в нем тип личности и траектория судьбы?
История дважды – в Большой террор и в Отечественную войну – ставила его на передний край, или, точнее, в плавильный тигль, дабы обжечь языками своего пламени и посмотреть, кáк ей удался этот обжиг.
Он не расплавился, не погиб, и в результате мы обогатились уникальными свидетельствами: ни вторых адвокатских о терроре, ни аналогичных бургомистерских о войне так и не сыскалось.
Нет, ни легкой, ни счастливой его судьбу не назовешь.
Вот клеймо, с которым он жил вторую половину жизни: «Управление захваченными территориями в прифронтовой полосе гитлеровцы осуществляли самостоятельно: творили суд и расправу над населением через военно-полевые комендатуры, с помощью всякого рода ”хозяйственных инспекций”, специальных ”штабов”, занимались эксплуатацией промышленных предприятий и сельскохозяйственных организаций, грабили и уничтожали культурные ценности... ”Меньшагины” играли вспомогательную роль, помогали оккупантам творить зло, вершить преступления. Без их помощи гитлеровцы не смогли бы эффективно проводить свою оккупационную политику, тем более вести борьбу с партизанами. У них не хватило бы сил. Поэтому часть своих ”оккупационных забот” они перекладывали на местные кадры –”меньшагиных”»[31].
И далее, как тяжелая гиря, оглушительная оценка – в цифрах – лично его, как главного пособника, деятельности в Смоленске: за 26 месяцев оккупации, по данным ЧГК, «…было уничтожено 135 тыс. чел.: из них 35 тыс. мирного населения, военнопленных — 100 тыс. человек.»[32]. В целом по области цифры ЧГК и вовсе оглушительные: убито или умерло мирных жителей – 87 тысяч, а военнопленных – 258 тысяч, угнано в Германию – около 82 тысяч[33].
И каково же воцерковленному христианину с таким грузом жить?
До публичного возвращения своего имени на родину Меньшагин не дожил, – к чему он, впрочем, и не стремился. Но все же не исключал его (зачем тогда иначе переписывать мемуары?) и как бы наперед, предвидя все нападки, защищался.
В письме к Г. Суперфину от 4 января 1980 года он набросал свой – и совершенно иной – итог прожитому собой: «Одиноким себя не чувствую и вообще считаю, что жаловаться на проведенную мною жизнь было бы грешно. Я обладал хорошей памятью, получил довольно много знаний в различных областях гуманитарной науки, все члены семьи меня любили, и в армии в 1919-1927 гг. и потом на судебной работе я чувствовал себя на своем месте и успешно выполнял свою работу. Не всякий сможет поставить себе в актив спасение от смерти 11 человек с риском для себя, не считая случаев замены смертной казни без такого риска; да и возвращение нескольким тысячам людей свободы, в т.ч. в годы войны более 3 тыс., — всегда приносило мне радость. Что же касается несчастий, то редкий человек может избежать их. Да и теперь, когда у меня не осталось родных по рождению и по браку, я встретил столько хороших, отзывчивых людей, столько заботы о себе. // Нет, я был бы неблагодарным, бессовестным, если бы жаловался на жизнь».
Бросается в глаза, что, и подытоживая, он практически не касается своего бургомистерского бремени. В посвященных же этому бремени воспоминаниях он очень о многом и очень системно умалчивает. Особенно говоряща эта тишина в случаях массовых ликвидаций: нет, он их припоминает, но как-то отстраненно, отодвигая себя от них на дистанцию, заведомо бóльшую, чем это было на самом деле.
Как юрист Меньшагин свою вину признавал, но оценивал ее как «тянущую» лет так на 10. Но как умный человек, понимал, что судьба его оказалась в силовом поле куда более мощных факторов, нежели Уголовный кодекс, что он заложник Катыни, а стало быть и репутации всей страны, зыбко покоившейся на этом лживом и гнусном мифе. Именно Катынь, а точнее советский миф о ней, спас Меньшагина от скорой смерти: «А вдруг пригодится для чего-нибудь!». Но тот же самый миф стал причиной и той исключительной степени изоляции, которой его подвергли: «А вдруг ляпнет чего!» 25 лет – максимальный срок, из них 19 лет в одиночках, в том числе 3 года не под фамилией, а под номером.
Личные качества человека тут уже на вторых ролях.
Но все же – поинтересуемся ими.
3 марта 1975 года Меньшагин писал Вере Лашковой: «И, пожалуй, самым счастливым днем моей жизни было 21 июня 1938 г., когда закончилось дело 8 работников животноводства Смоленской области, начавшееся 24/XI-1937 г. показательным процессом во Дворце труда на Ленинской ул. по обвинению их во вредительстве. 28/XI-1937 всем им был вынесен смертный приговор без права обжалования. <…> Во мне все ликовало, когда член Верховного суда Канаев[34] прочитал определение кассационной комиссии. // Утром 22/VI-1939 г. я отправился в тюрьму и сообщил им о предстоящем освобождении. Они плакали, обнимали меня, и я плакал вместе с ними. Воспоминания об этом деле поддерживали меня, улучшали настроение, питали чувство гордости в период горестного 25-летия. Даже сейчас эти строки вызвали слезы и дрожь рук».
Не внутренний ли это стержень Меньшагина: преодоление страха и готовность, пусть и трудно дающаяся, – идти, серьезно рискуя, до конца в деле, в справедливость которого ты веришь?
Что же творилось в его душе – или с его душой, – когда жизнь поставила его перед неотвратимостью выбора: сотрудничать с немцами или нет? И что происходило с ним 29 июля 1941 года, когда он шел в немецкую комендатуру за назначением в гражданскую администрацию оккупированного врагом города?
Гипотеза Сергея Амелина: Меньшагин остался в городе сознательно.
Аргументы у него серьезные, не отмахнешься. Но и он не предполагает того, что, оставаясь в оккупацию, Меньшагин заранее метил в бургомистры. К этому привели случайные обстоятельства, а одна из траекторий на этой развилке – обвинение в еврействе – и вовсе не сулила ему ничего хорошего.
Так что, стоя в кабинете коменданта фон Швеца, он вовсе не был раскрепощен своим выбором, или, точнее, склонностью к сотрудничеству с врагом своей страны. Дилемма огромного внутреннего напряжения, но и не меньшего внешнего давления: как далеко можно зайти в этой склонности?
О возможной немецкой реакции на отказ никто, разумеется, загодя не знал и знать не мог, хотя и понимал: церемониться не будут! Ссылаясь на административную неопытность, оба – и Меньшагин, и Базилевский, –все же попросили самоотвод, но без нажима и как бы для формальной очистки совести. Но слушать их совесть – даже формально – никто и не собирался: «Кру-гом! Вы-пол-нять!»
Да, выбор трудный, да, навязанный, да, сделанный как бы без тебя и за тебя, но вместе с тем и осознанный, а в глубине даже и желанный, раз на самоотводе никто не настоял.
Грешное семечко абстрактной внутренней готовности к сотрудничеству с благими, для самоуспокоения, намерениями проросло и вдруг стало желудем реальной коллаборации, со всеми ее изменническими атрибутами.
Я тут произнес «желанный», а не зря ли? Разве Меньшагин, склоняясь к выбору в пользу немцев, представлял себе именно такую – перворазрядную – коллаборантскую «карьеру»?
Наверняка нет, так получилось: исполать, и быть по сему!
Но почему все-таки? Чем, как объяснить это самому себе?
Рядовых военнопленных в ряды низовых власовцев толкал голод. А что толкало к измене и к такому сотрудничеству офицеров и генералов? А адвокатов, писателей и врачей? И что толкало Меньшагина?
А может быть, его распирала давняя ненависть к государству рабочих и крестьян? Может быть, – не будучи, правда, ни коммунистом, ни евреем, – в душе он уже давно и буквально ждал немцев, наивно купившись на ожидаемые цивилизованность и справедливость?
Или, еще более наивно: как правозаступник он сознательно присоединился к силам зла, борющимся против сил другого, но еще бóльшего зла? Ведь в нормальной демократической стране с многопартийной системой и сменяемостью власти он скорее всего голосовал бы за что-нибудь христианско-демократическое.
А, может быть, еще проще, хоть и не столь наивно: заподозренный и обвиненный в сарае для интернированных в каиновой метине еврейства, он просто струсил и на этот раз уже не преодолел свой страх? А поддавшись ему, захотел подстраховаться и пристроиться к тем, кто этот страх внушает, а не испытывает?..
Думается, что всерьез на Меньшагина влияли, – да чего уж: давили! – следующие три фактора.
Первый даже и не фактор, а факт: он и его семья, а также его возлюбленная и их дочь уже находились в занятом немцами Смоленске, и жить, хочешь или нет, но предстояло под ними (впрочем, С. Амелин убедительно показал, что мысль о том, чтобы дождаться немцев, созревала и созрела у Меньшагина не спонтанно).
Второй – взаимоотношения с советской властью вообще.
Бравируя легкой в случае чего войнушкой – «освободительным походом-прогулкой» по чужой территории, – советское государство допустило врага на свою, да еще так далеко на свою!А допустив, еще и дезинформировало граждан, сообщая голосом Левитана ложно-оптимистические сведения о прохождении линии фронта.
Не защитив своих граждан от унизительного гнета и смертельного морока оккупации, какое право имеет государство на то, чтобы спрашивать потом за этот «грех» с гражданина, брошенного им на произвол врага? (Да еще потом, после войны, мерзко переспрашивать в анкетах: «А был ли ты, сука, на оккупированной территории или не был?.. А что ты там, падла, делал?»).
Были у него и сугубо профессиональные «зубья» на советскую власть. Как адвокат, он вблизи наблюдал всю ее гнусную беззаконность и системную бесчеловечность.
Все это, да еще гонения на церковь, делало Меньшагина пассивным противником советской власти и серьезно облегчало его выбор.
Третий фактор – впечатляющая мощь и военные успехи вермахта, который, казалось, уже не остановить. А коли так, то и комендатура, и лающая эта речь – надолго, если не навсегда. И довольно глупо, находясь в чьей-то власти, дразнить ее носителей, твоих хозяев, мальчишеским непослушанием.
Да и сама по себе эта власть, возможно, как-то импонировала Меньшагину своим внешним «орднунгом», то есть возведенной в закон систематичностью и упорядоченностью. Тоска по работающему порядку и соблюдающемся закону всегда жила в его технократическом адвокатском сердце.
И все-таки самоощущение новоиспеченного бургомистра было противоречивым и крайне сложным. Кем ощущал он себя тогда?
Отныне, априори и навсегда – предателем?
Или, – записывая в блокнот в начале августа указания СД по еврейскому вопросу, – еще и, тоже поневоле, карателем?
Или, – осознанно не ведя учет коммунистов, выручая из плена и даже из гетто, спасая от угона или саботажничая по-тихому как-нибудь еще, – соучастником и тайным покровителем сопротивления?
Или всем этим сразу?..
Правильней всего охарактеризовать поведение Меньшагина как рефлекс рационального и ситуативно-последовательного конформиста. Принимая бургомистерский пост и крест, он искренне надеялся стать главным «пособником» не столько оккупантов, сколько, поелику возможно, вверенного ему населения.
Отныне окоем сузился, образ бытия упростился и ограничился углами треугольника: немцы как сила, – русские как слабость – и собственная шкура и рубашка на ней, с ее известной тенденцией. Он, Меньшагин, будет делать все возможное для того, чтобы и немцы были не злы и довольны, и смоляне сыты и целы, и чтобы самому вкусить начальственные радости, при этом не подставляясь. Если Меньшагин кому-то помогал, то строго индивидуально, всегда втихую, а лучше всего анонимно.
В каждом из трех углов предстояло установить и определить ту валентность и ту черту, дальше которой идти не следует. Ну, например: подбросить гетто и лично председателю юденрата Пайнсону бесплатной соли, или снять с евреев повторную репарацию – немного рискованно, но еще в границах возможного, а вот напрямую вступиться за евреев или хотя бы предупредить их о грядущей ликвидации – категорически нельзя![35]
Со временем у Меньшагина развилось и окрепло и специфически начальственное самоощущение, а если хотите, и личное властолюбие. Он вошел во вкус командовать людьми, стоять над ними, судить, рядить и вершить их судьбы – ох, и сладкá же конфетка![36] Невольно, но он как бы довстраивал в немецкую систему управления привычки и замашки советской бюрократии[37].
Во всяком случае, самоотводов немцам больше не предлагал, а если вдруг его власти и возникала какая-то угроза, то за власть держался и с угрозой боролся.
[1] Нюрнбергский процесс над главными военными преступниками. Сб. материалов в 3-х тт. под общей ред. Р.А. Руденко. М.: Юридическая литература, 1965.
[2]Впервые: Новый журнал (Нью-Йорк). Кн. 108. 1972. С.262-280.
[3]Грибанов А.Б. История публикации воспоминаний Б. Г. Меньшагина // Сайт «Катынские материалы: документы, исследования, свидетельства, полемика. В сети (с 1 апреля 2008 г.): http://katynfiles.com/content/gribanov-menshagin.html
[4] Грибанов был и автором предисловия. Он эмигрировал в США в феврале/марте 1987 г. В октябре 1988 г. Суперфин был в Бостоне и возвратил Грибанову кассеты.
[5] О. К. [Автор не установлен] // Континент. 1988. № 58. С.416-417.
[6]Лисовская Н.П. Адвокат — бургомистр — узник // Гласность. 1988. № 27. С.158-176.
[7] Роман Николаевич Редлих (1911-2005), один из руководителей Народно-трудового союза. Впервые Редлих приезжал в Смоленск в 1943 г. из Берлина, в качестве сотрудника Министерства по делам оккупированных территорий А. Розенберга. Его второй визит (на него-то и резонирует Котов) состоялся весной 1993 г.
[8]Меньшагин Б.Г. Воспоминания: Смоленск… Катынь… Владимирская тюрьма… / Подг. к печати А. Грибанова, Н. Горбаневской, Г. Суперфина. Предисл. А.Б. Грибанова (без подписи); Комм. и послесл. комментатора Г. Суперфина. Париж: YMCA-Press, 1988. С.10.
[9]Котов Л. Реликты войны. 1. Как было уничтожено Смоленское гетто // Край Смоленский. Ежемесячный общественно-политический журнал. (Смоленск). 1990. № 2 (ноябрь). С.48.
[10]Абаринов В.Катынский лабиринт. М.: Новости, 1991. С.123.
[11]Котов Л. В. Смоленске оккупированном… // Край Смоленский. Ежемесячный гуманитарный журнал. (Смоленск). 1994. №.7-8. С.55.
[12] В свете того, как не только сам Котов, но и его наследники упорно отказывают исследователям к работе с фондом Котова в ГАСО, такого рода предположения уже нельзя исключать.
[13] Есть в ГАСО и личный фонд Л.В. Котова (№ 292, с 645 единицами хранения). Но для исследователей этот фонд закрыт лично Котовым до 2030 года: концы опущены в воду, что не может не порождать сомнений и подозрений.
[14] Издательство «Нестор-История» готовит издание мемуаров, писем и других документов, связанных с деятельностью в оккупированном Смоленске Бориса Меньшагина. И то, что я как составитель настоящей книги оставил ее в источниковой базе и даже воспроизвожу в Приложении 3, – не реверанс Котову, а вынужденное, со всеми названными оговорками, допущение, а главное – призыв к продолжению поиска и к верификации источника.
[15]Бадаев М. История одного предательства // Рабочий путь (Смоленск). 1999. Июль.
[16] Расстрельная команда, кстати, была вполне интернациональная: был в ней даже скрытый еврей – Владимир Николаев-Фридберг.
[17]Котов Л.В.В Смоленске оккупированном… // Край Смоленский. Ежемесячный гуманитарный журнал. (Смоленск). 1994. №.7-8. С. 174.
[18]Иванов М.В.Меньшагин Борис Георгиевич // Энциклопедия Смоленской области / Отв. ред. Г.С. Меркин. В 2-х тт. Т.1. Персоналии. Смоленск, 2001 (Интернет-версия. В сети: http://websprav.admin-smolensk.ru/history/encyclop/index.htm )
[19]Звездаева В. Каков принцип отбора персоналий? // Смоленские новости. 2001. 14 декабря.
[20]Мухин Ю. Смоленский бургомистр // Дуэль. Газета борьбы общественных идей. 2000. № 27. 4 июля. В сети: http://www.duel.ru/200027/?27_5_1
[21]Ковалев Б. Коллаборационизм в России в 1941-1945 гг.: типы и формы. Великий Новгород: Новгородский гос. ун-т им. Я. Мудрого, 2009. С.131.
[22] Нельзя не отметить и монографию Лори Коэн (Cohen, 2013).Это ценная работа о повседневности оккупированного Смоленска, написанная с привлечением методов устной истории. Меньшагин в ней – персонаж малозначительный и тенденциозный (в духе товарища Котова).
[23]Полян П.М.«По Смоленской дороге леса, леса, леса…»: судьба Бориса Меньшагина и его воспоминаний // Новая газета. 2017. 4 октября. С.16-17. В сети: https://www.novayagazeta.ru/articles/2017/10/04/74064-po-smolenskoy-doroge-lesa-lesa-lesa.
[24]Меньшагин Б. Воспоминания о пережитом. 1941 - 1944 / Публ. и вступит. заметка П. Поляна // Новый мир. 2017. № 12. С.9-89; Заполярный интернатовец. Письма Б.Г. Меньшагина к В.И. Лашковой / Публ. В.И. Лашковой, П. М. Поляна и Г.Г. Суперфина. Предисловие П.М. Поляна // Новый мир. 2018. № 9. С. 122-165; Письма Б.Г. Меньшагина к В.И. Лашковой / Публ. В.И. Лашковой, П. М. Поляна и Г.Г. Суперфина. Предисловие П.М. Поляна // Новый мир. 2019. № 2. С. 103-136.
[25] Около 10 тысяч загрузок (сообщено редакцией).
[26] Уловить из анонса, что речь идет совсем о другом тексте Меньшагина, журналист не смог, зато «уловил» отношение историков и специалистов.
[27] См. в сети: https://smoldaily.ru/anatoliy-vasserman-rasskazal-o-vozmozhnyih-falsifikatsiyah-v-katyinskom-dele
[28] Главред «Нового мира». – П.П.
[29]Румянцев В. Гениев меж нами – веришь? – нет. Уровень общественной мысли журнала «Новый мир» // Лит. Россия. 2018. № 11. 23 марта. В сети: https://litrossia.ru/item/10896-geniev-mezh-nami-verish-net-uroven-obshchestvennoj-mysli-zhurnala-novyj-mir
[30]Литературное наследие Б.Г. Меньшагина и фрагмент его интервью 1978 года / Вступит. статья и публикация Павла Поляна. // CahiersduMonderusse. 2019. Vol. 59. No.4. P.521-551.
[31]Котов Л. В.В Смоленске оккупированном… // Край Смоленский. Ежемесячный гуманитарный журнал. (Смоленск). 1994. № 7-8. С.56-57.
[32] Цит. по: Смоленская область в годы Великой Отечественной войны. 1941-1945 гг. Документы и материалы. М., 1977. С. 325-329.
[33]Полян П. Жертвы двух диктатур. Жизнь, труд, унижение и смерть советских военнопленных и остарбайтеров на чужбине и на Родине / Предисл. Д.Гранина. М.: РОССПЭН, 2002. С.735.
[34]Канаев Иван Игнатьевич – член Верховного суда РСФСР.
[35] В то, что Меньшагин не был проинформирован хотя бы за день, поверить непросто.
[36] Не потому ли так легко согласился Меньшагин возглавить общественность и в инвалидном доме, что ощущал за собой соответствующие навык и вкус?
[37] Последнее наблюдение принадлежит Г.Суперфину и зафиксировано в его электронном письме Н. Поболю от 23 марта 2011 г.: «Но нравы советской жизни, карикатурно отраженные в оккупацию, система управления - все-все это ну прямо учебник».
© Историческая Экспертиза ISSN 2409-6105 (PRINT) ISSN 2410-1419 (ONLINE) Подписка на наш журнал открыта! Ищите "Историческую Экспертизу" в каталоге НТИ (научно-технической информации) Агентства Роспечать за 2018 год. Подписной индекс - 57392.
Источник
Ключевые слова: Историография – пропаганда – Б.Г. Меньшагин – Оккупация – Смоленск – Катынь.
Борис Георгиевич Меньшагин родился 26 апреля / 9 мая 1902 года. Считалось, что в Смоленске, но, скорее всего, гораздо южнее – в Николаеве или по соседству, в Херсонской губернии, где за несколько дней до рождения Бориса венчались его родители. Умер же он 24 апреля 1984 года в заполярном Кировске, за полмесяца до своего 82-летия.
Внутри этих исторических и географических рамок есть свои бесспорные концентры, и это – война между Германией и СССР и Смоленск.
До войны – делопроизводитель в штабах Красной Армии, затем советский правозаступник (так именовались до войны адвокаты) в Смоленске: даже в годы Большого террора ему удавалось в своей провинции хоть иногда, но вырывать из пасти смерти хотя бы нескольких невиновных!
Оказавшись в Смоленске под немецкой оккупацией, он нежданно-негаданно «вознесся» на 26 месяцев в русские бургомистры города, а после оставления Смоленска – бургомистром еще и Бобруйска. Апрельская 1943 года поездка в Катынь, где сияющие от пропагандистского счастья немцы докопались до братских могил расстрелянных НКВД польских офицеров, стала для него непредсказуемо роковой. После оставления Бобруйска – бегство с семьей на Запад, в Берлин и в Карлсбад, одиночное интернирование американцами в баварском лагере для ДиПи в Ауэрбахе и возвращение в советский уже Карлсбад. Там, не найдя своих, Меньшагин – добровольно и от отчаянья – сам пришел в комендатуру и сдался.
Послевоенная треть жизни сложилась из 25 лет тюрьмы, проведенных на Лубянке и во Владимире в режиме строжайшей изоляции, и 15 лет одиночества в заполярной советской богадельне в Мурманской области – сначала в Княжой Губе, а потом в Кировске, – откуда он каждое лето вырывался «в отпуск» на юг, к друзьям, – в Москву, на Украину, на Волгу.
…Но и упокоившись в некрашеном гробу на заснеженном кировском кладбище, Меньшагин не выпал из силового поля историко-идеологических битв. Публикация его интервью и мемуаров – ценнейших в историческом плане свидетельств, как и сама его уникальная судьба – заслуживают самого внимательного изучения и осмысления.
Поговорим о резонансе, с нарастающей силой вызываемом его именем, его личностью, его поведением и его посмертными свидетельствами.
Историография 1980-х гг.: выход Меньшагина в свет
В советских публикациях имя Меньшагина фигурирует, начиная с 1944 года. При этом наблюдается два потока, в сущности, автономных и поначалу никак не пересекавшихся, – официозный (долгое время единственный) и диссидентский.
Первый этап (1944 – 1960-е гг.) условно можно назвать «нюрнбергским» (по главному событию в нем). Его кульминационные моменты - лжесвидетельства Базилевского в Смоленске 22 января 1944 года и в Нюрнберге 1 июля 1946 года, попавшие в официальную печать – заявление ЧГК (1944) и протоколы Нюрнбергского процесса (1965)[1]. При этом ничего не подозревающий Меньшагин, – точнее, якобы произнесенные им слова и его «блокнот» – фигурируют здесь едва ли не как главные «вещдоки немецкости» убийства поляков.
1970-е и 1980-е гг. в историографическом плане – явно за диссидентами.
Первыми публичными – и последними прижизненными – упоминаниями о Меньшагине стали два крошечных сообщения в самиздатской «Хронике текущих событий» за 1970 год, о которых уже говорилось. Да еще письмо редактору «Нового журнала», подписанное криптонимом «П.R.»[2], за которым скрывался Г.Г. Суперфин, нелегально (по представлениям того времени) переправивший через Г. Барана это письмо в журнал как отклик на публикацию статьи В. Позднякова «Новое о Катыни» в «Новом журнале» (1971. Кн. 104). Сведения В. Позднякова о Меньшагине и Базилевском приводились автором по воспоминаниям Г.К. Умнова и содержали ряд неточностей: Умнов, в частности, обвинял Базилевского в том, что он был агентом НКВД, каковым, по мнению и сведениям Меньшагина, тот не являлся. Обратите внимание на личное благородство: Меньшагин вступился за Базилевского – человека, не только предавшего его, но и пустившего его имя полоскаться в мутной Катынской фальшивке!
Сам Меньшагин публичности, – в его положении как бы априори антисоветской, – при жизни избегал. Все, что им было написано или наговорено на магнитофон, он просил не публиковать до его смерти, что и было исполнено.
Вскоре после смерти Меньшагина возник вопрос о расшифровке и публикации этой записи. Техническая сторона была поручена Александру Борисовичу Грибанову, оставившему об этом обстоятельные воспоминания[3].
И вот – в 1988 году, спустя четыре года после меньшагинской смерти, – в Париже, в легендарном издательстве YMCA-Press, вышла 247-страничная книга Б.Г. Меньшагина: «Воспоминания: Смоленск… Катынь… Владимирская тюрьма…».
У книги три титульных редактора-составителя: Александр Грибанов[4], Наталья Горбаневская и Габриэль Суперфин. Первый расшифровывал запись и делал первичный список, вторая осуществляла новую сверку, а третий, Суперфин, составлял, редактировал и, в одиночку, комментировал книгу и снабжал ее многочисленными приложениями.
Бóльшая часть текста посвящена довоенной деятельности Меньшагина как адвоката (а ему в этом качестве иногда удавалось почти немыслимое – отмена или смягчение приговоров жертвам Большого террора). Интересные страницы – о Владимирской тюрьме и своих краткосрочных сокамерниках-чекистах – Мамулове и Штейнберге (но молчок о Судоплатове!). И в самом конце – буквально пара страниц о посещении немецких эксгумационных работ в Катыни 18 апреля 1943 года. Но именно этой паре страниц рецензентами уделялось максимальное внимание.
В рецензии в «Континенте» Меньшагина впервые сравнили с «Железной маской», а его воспоминания расценили как дополнительное свидетельство против ложных показаний Базилевского о Катыни. Сам по себе фрагмент о ней «…занимает небольшое место, однако работа комментатора расширила его значение, сделав одним из центральных в книге. Вообще об этой книге следовало бы говорить как о труде двух авторов: рассказчика, чьи воспоминания ”были записаны на пленку, сохранившую неторопливый глуховатый звук старческого голоса” (из предисловия), и комментатора - Габриэля Суперфина. <…> Г. Суперфин, работая в лучших традициях академического комментирования, не только приводит данные о каждом лице и событии, встречающемся в тексте, но и расширяет поле зрения читателя, включая в него весь связанный с эпизодами воспоминаний исторический фон. Благодаря этому книга в целом становится и захватывающим чтением, и незаменимым справочным пособием для всякого, кто всерьез интересуется советской историей»[5].
В рецензии Н.П. Лисовской щедро цитировалось взятое ей у Меньшагина и никогда не публиковавшееся аудиоинтервью 1978 года[6].
В 1991 году в издательстве «Новости» вышла книга «Катынский лабиринт» Владимира Абаринова, въедливого спецкора «Литературки». Она посвящена Катынскому узлу в целом – от первичной его фактологии (расстрел 1940 и раскопки 1943 годов, судьбы официальных свидетелей и т.п.) до высочайшей его токсичности и сакральности в СССР (истории «конверта № 1», передаваемого от вождя к вождю наравне с ядерным чемоданчиком!). Самому Меньшагину Абаринов отвел отдельную главу в разделе «Свидетели», целиком построенную на материалах парижской книги (впрочем, упоминаются в ней – впервые – и неопубликованные «Воспоминания»).
Похоже, что Меньшагин, о том не подозревая, залетел и в художественную беллетристику и даже в кино. Его громкое и победное дело об агрономах вплоть до мелких деталей совпадает с образом адвоката Седова, спасшего от расстрела четырех приговоренных к нему подзащитных, в повести Ильи Зверева (Изольда Юдовича Замдберга; 1926-1966) «Защитник Седов», написанной в 1963 и экранизированной в 1988 гг. Другим образчиком художественной прозы, внушенной судьбой и образом Меньшагина, стала повесть бывшего немецкого и пожизненно НТС-ского пропагандиста Р.Н. Редлиха (1911-2005) «Предатель» (Мельбурн: Посев, 1981), хотя персонажа, хоть как-то напоминающего Меньшагина, в ней попросту нет[7].
Историография 1990-х гг.: Котов, Мухин и другие
Убедившись, – с радостью и, кажется, не без удивления, – в том, что ни позднесоветская гласность, ни постсоветская толерантность нисколько не покушаются на свободу и их слова, со своими мыслями и аргументами для скорейшего и сокрушительного ответа собрались те, для кого меньшагинская книга 1988 года стала большой и неприятной неожиданностью.
Книга явно задела, разозлила, раззадорила официозных советских историографов и критиков (точнее сказать: обличителей) Меньшагина, заставила их открыть рот. При этом воспринимали они ее даже не в Катынском, а в сугубо смоленском контексте – как попытку реабилитации и апологетику экс-бургомистра, преподносящую его, – в их глазах, жалкого и подлого предателя! – порядочным человеком и чуть ли не подвижником, против своей воли оказавшимся в шкуре смоленского бургомистра и активно использовавшим свое положение во благо вверенного ему населения. Особенно раздражала следующая фраза в предисловии: «Меньшагин в высшей степени соответствовал своему назначению: он был адвокатом, защитником. И первый естественный импульс в любых условиях и обстоятельствах для него заключался в том, что надо защищать людей. Он старался выполнить эту задачу в период массовых репрессий тридцатых годов, он принял на себя эту миссию, когда пришли немцы»[8].
В 1990 году в Смоленске стартовала целая кампания по разоблачению этого образа и выведению Меньшагина на чистую воду. Главным калибром выступил Л.В. Котов – смоленский краевед, архивист (бывший сотрудник областного партархива), историк (КПСС, марксизма-ленинизма и партизанского движения на Смоленщине) и преподаватель (кафедры марксизма-ленинизма в Смоленском институте физкультуры). А к тому же еще и очевидец: мальчиком он и сам пережил оккупацию в «меньшагинском» Смоленске.
Свою сверхзадачу – дискредитировать Меньшагина – он сформулировал сам: «И как бы ни лакировали биографию Меньшагина, ничего не выйдет: в народе справедливо говорят, ”что черного кобеля не отмоешь добела”»[9]. В серии статей, публиковавшихся в ежемесячнике «Край Смоленский», Котов посвятил Меньшагину целых три текста – по одному в 1990, 1991 и 1994 гг. Отличительные их особенности и специфичны, и типичны: неуверенное владение материалом (так, Шталекера он, калькируя, постоянно называет Сталецкером) и полное отсутствие ссылок на источники.
Любопытный эпизод. Работая над «Катынским лабиринтом», с Котовым пообщался и Абаринов. Он пишет: «Леонид Васильевич Котов настроен к Меньшагину непримиримо. По его словам, смоленские старожилы отлично помнят его деятельность в качестве бургомистра, потому и отказано ему было в прописке облисполкомом, куда он обращался в 1970 году сразу по освобождении. Котов утверждает также, что в областном госархиве имеются документы, доказывающие непосредственное участие Меньшагина в уничтожении еврейского гетто. Эти бумаги заинтриговали меня чрезвычайно, и попросил я Леонида Васильевича показать мне хотя бы выписки. Вышла, однако, заминка: кроме статей в оккупационной прессе ничего не обнаружилось. Да и не вяжется как-то одно с другим: вряд ли человек, замешанный в кровавых преступлениях, пожелает поселиться там, где еще живут свидетели его злодеяний»[10].
Котов же на книгу Абаринова и на благодарность себе в ней огрызнулся: «Пользуясь случаем, замечу. В. Абаринов в предисловии выразил мне ”искреннюю признательность” за помощь. Однако помощь моя была минимальной, если вообще ее можно назвать таковой, поскольку она была инспирирована самим автором. Поэтому “искреннюю благодарность” я рассматриваю как иронию автора, не более. Мне приписываются деяния, которые я не совершал. В архиве действительно есть документы, подтверждающие причастность Меньшагина к судьбе смоленского гетто. Но я не обещал автору показать свои выписки из них, а лишь посоветовал лично обратиться в архив и изучить эти документы. Именно так поступают настоящие историки, если их ”чрезвычайно интересуют” источники. Использование чужих выписок — прием недозволенный»[11].
В этом заочном споре прав, безусловно, Абаринов. Как архивист Котов значение шифров, или сигнатур, не мог не понимать. Их упорное утаивание или заметает следы, или покрывает ложь. Оно может означать и непрофессионализм публикатора, но в данном случае – это намеренная недобросовестность и склонность к манипуляции: то ли, зная шифры, он просто цитирует предвзято и некорректно (а как проверишь?), то ли документов этих вовсе нет (а как поверишь?), то ли он получил доступ к ним не вполне корректным образом (чего не подумаешь?)[12].
Разумеется, начало 1990-х годов, когда Котов публиковал эти документы, – это время шока от нежданной и непривычной открытости: читайте, работайте, публикуйте! И еще время смущенной растерянности как архивистов, так и публикаторов, когда выходом из ситуации передозировки свободы часто становились глухие ссылки типа «Коллекция документов». Многие первопубликаторы, смущенно прибегавшие к этому приему, со временем просто повторяли свои публикации, но уже с приведением утаенных шифров.
Л. Котов сигнатурных уточнений не обнародовал, а шифры своих источников предпочел унести в могилу. Сделанные им на этот счет пометы элементарно – и, видимо, намеренно – дезориентируют профессионального читателя. Вот первая такая помета (при публикации): «Материалы обнаружены в военном архиве среди немецких трофейных документов, захваченных в Германии». Можно было бы предположить, что подразумевается бывший Особый архив с трофейными документам (современный РГВА), однако заново обнаружить в нем эти материалы не удалось. Но и другая «наводка» Л. Котова (в беседе с В. Абариновым) – на областной смоленский архив – такая же холостая и лукавая. Попытки верификации в ГАСО до сих пор никого к успеху не привели[13]. По-хорошему, опираться на котовскую публикацию не следовало бы[14].
Своеобразным камертоном к котовскому триптиху могла бы послужить фраза из первой же сноски в первой же его статье: «После освобождения из тюрьмы [Меньшагин] просил Смоленский облисполком разрешить приехать на Смоленщину для проживания в доме престарелых. В этой просьбе ему было отказано из-за опасения мести со стороны тех, кто знал о его подлых делах в годы фашистской оккупации)».
Практика отказа выходящим на волю политзэкам в свободе выбора места дальнейшего пребывания действительно существовала, но, если бы в его случае, это было бы так, то Меньшагин, в своих воспоминаниях довольно подробно пишущий об этом эпизоде, первым непременно это бы и отметил. На просьбу оставить его на Владимирщине он, действительно, получил отказ, после чего был направлен в более «курортную» Мурманскую область и в специфический – единственный на страну – интернат для престарелых зэков!
Ополчившись на Меньшагина-«бургомистра», Котов решил заодно потоптаться и на довоенной его деятельности, доказывая (вот она – котовская дань перестройке!), что тот защищал не простых людей, а чекистов, – в частности, начальника следственного отдела смоленского НКВД майора ГБ Жукова. И если сами чекисты что-то инкриминировали довоенному Меньшагину, то прямо противоположное котовским обвинениям, а именно защиту врагов народа в видах их избавления от прописанных следствием наказаний.
Настаивая на своем, Котов добавлял, что самому Меньшагину при этом никогда ничего не грозило, поскольку ему якобы покровительствовал его «брат» – профессор-юрист Владимир Дмитриевич Меньшагин (1897-1977), заведующий кафедрой уголовного права и судоустройства в Московском правовом институте (впоследствии Московском юридическом институте им. П.И. Стучки), по Котову – близкого знакомого Генпрокурора СССР А.Я. Вышинским. На самом деле оба юриста Меньшагина – однофамильцы, друг с другом не знакомые.
Но такие «разоблачения» – для Котова – лишь «разминка». Особенно выразительна первая статья Л. Котова, в которой он решил ударить по экс-бургомистру «евреями». Отсылая к его приказам и цитируя Владимира Хизвера, именно Меньшагина Котов выставлял главным ответственным за трагедию Смоленского гетто. А спустя 10-летие М. Бадаев договорился до того, что назвал Меньшагина и вовсе «главным специалистом по евреям»[15].
Ответственность на нем, безусловно, была – и огромная: начальник города напрямую отвечал за жизнь гетто – трудную, труднейшую, невероятную, но жизнь. Но за «акции» по его ликвидации, то есть за смерть его жителей отвечало SD, впрочем, привлекавшее к ним и городскую полицию, с октября 1941 года уже не подчинявшуюся Меньшагину[16].
В 1994 году к мишеням Котова добавился и В. Абаринов, весьма отчетливо указавший на связь дела Меньшагина и Катынского дела. Для Котова же это – «…еще один панегирик Меньшагину, ставший общим достоянием. <…> Путаное и весьма сомнительное сочинение. В ней специальным разделом помещена биография Б.Г. Меньшагина, составленная по весьма сомнительным источникам»[17]. Панегириком Меньшагину для Котова стала и книга Романа Редлиха.
А вот Николай Николаевич Илькевич, в 1990-е гг. начальник Центра общественных связей Управления ФСБ по Смоленской области, в травлю Меньшагина «а ля Котов» не включался. Его заслуга – серия статей о Базилевском, а точнее единый очерк о нем, разложенный на три газетных полосы, вышедший в 1994 году в «Смене» – смоленской молодежке. Публикуя и комментируя (в целом – в весьма положительных и незаслуженно обеляющих красках) записку свежеарестованного Базилевского «Общая картина жизни в Смоленске во время немецкой оккупации», Илькевич лишь упомянул Меньшагина, ограничившись сугубо справочными констатациями.
Нейтрально, но представлен Меньшагин и в смоленском энциклопедическом издании 2001 года[18]. Но уже сам этот факт вызвал неудовольствие и недовольство: «…В преддверии нового, еще более полного тома осмелюсь высказать некоторые замечания и пожелания. Я не уловила, каков принцип отбора персоналий. Недоумение вызывает, например, то, что составители нашли нужным включить в книгу фамилии активных прислужников немцев, верой и правдой служивших им во время оккупации Смоленска. Речь идет о Меньшагине и редакторе фашистской газетенки Долгоненкова. И это при том, что в энциклопедию не включены имена активных подпольщиков Гнездова и Красного Бора…»[19].
В том же 2001 году тиражом 900 экземпляров вышла замечательная книга Иосифа Цынмана «Бабьи яры Смоленщины» (Смоленск: Русич, 2001) – антология его собственных текстов и текстов других авторов. Имя Меньшагина встречается в ней только при перепечатке «меньшагианы» Л. Котова.
Зато вот что почти тогда же – в 2000 году – писал о Меньшагине «дуэлевец» Юрий Мухин, не только повторяя нюренбергские сказки советской стороны, но и невольно выбалтывая при этом подлинные советские мотивы «непредъявления» Меньшагина Нюрнбергскому трибуналу: «Меньшагин – гитлеровский прихвостень, бургомистр Смоленска во время оккупации его немцами. Он много знал о том, как немцы расстреляли польских офицеров, но на следствии после войны свидетельствовать категорически отказался - объявил, что понятия об этом не имеет. Следователи МГБ знали, что это ложь. После освобождения Смоленска, когда Меньшагин сбежал вместе с немцами, в городской управе нашли его памятную книжку за 1941 г., где остались сделанные его рукой записи о необходимости пресечь в Смоленске слухи о расстреле немцами польских офицеров. Но после ареста в 1945 г., опасаясь, что его, как и генерала Власова, повесят, Меньшагин предпочел в этом вопросе запереться.
Поэтому использовать его как свидетеля на Нюрнбергском процессе в 1946 г. наши не могли. Этот холуй, оказавшись под охраной американцев (конвой на суде был их), мог наговорить что угодно, чтобы не возвращаться и избежать наказания в СССР. То, что это наказание будет справедливым, Меньшагин не сомневался; он только жаловался, что ему много дали - 25 лет. По его мнению, все его признанные преступления как бургомистра Смоленска тянули всего лет на 10.
С 1952 г. Катынским делом в целях антисоветской пропаганды занялась комиссия Конгресса США (им-то какое дело до события, касающегося только СССР, Польши и Германии?). В связи с этим антисоветчики за рубежом предприняли попытку получить от сидящего в тюрьме Меньшагина лживые показания. С нашей стороны это привело к тому, что Меньшагин, осужденный в 1951 г., практически все свои 25 лет провел в одиночке (чем он, кстати, был доволен). Лишь кратковременно его объединяли в камере и то только с крупными осужденными чинами МГБ (Судоплатовым, к примеру).
Вышел он из тюрьмы в 1970 г. в возрасте 68 лет, его поместили в дом престарелых. И уже там диссиденты, которых ЦРУ снабжало большими деньгами (а Меньшагин деньги любил, и вы это почувствуете), сумели записать на пленку его воспоминания, которые потом были изданы за рубежом. То, что Меньшагин получил за нужные клеветникам СССР воспоминания по Катыни деньги, подтверждается их наличием у этого бездомного старца. До самой своей смерти в 1984 г. Меньшагин, начиная с мая по осень, разъезжал по всей стране, месяцами живя в Москве, Ростове, Киеве и т.д. (Дом престарелых был в Кирове)»[20].
Для Мухина, разумеется, что Киров, что Кировск, что Кировобад– один черт. Примечателен феномен вживания русского фашиста образца 2008 года в шкуру советского энкэвэдэшника образца 1945 года.
Узнаваема и брызгающая слюной «догадка» по поводу его независимости на склоне лет: ага, блин, по стране разъезжал? – значит, блин, денежки были, а раз были, блин, то, естественно, отрабатывал их ЦРУ. В чистом виде и совершенно беспримесный «иностранный агент»! Так и хочется, по-сусловски, воспользоваться строчными буквами для знакомых фамилий: мол, котовы ненавидят, но, сквозь зубы и через губу, что-то, процеживая, вводят в научный оборот, а вот мухины лишь неутомимо гадят.
Историография 2000-х и 2010-х гг.: вхождение Меньшагина в оборот
В академической советской и постсоветской (российской) историографии упоминания Меньшагина – большая редкость.
Кажется, первым, кто об него не споткнулся, а на него откликнулся, стал в конце 2000-х гг. исследователь советского коллаборационализма и немецкой оккупации в СССР Б.Н. Ковалев. Для него Меньшагин – фигура хотя и крупная, но все же через запятую – как бы из плотной толпы предателей-бургомистров. Специфика же Меньшагина разве в том, что его, единственного из этой толпы, с легкой руки следователей НКВД и знакомого с их трудами Л. Котова, назначили лично ответственным за уничтожение евреев в Смоленске. Вопросы же о Катыни и об использовании имени Меньшагина в гнусной фальсификации и политической афере не возникали и у Ковалева.
Впрочем, его подход мало чем отличался от котовского и по отношению к довоенной деятельности Меньшагина: в альянсах с НКВД или родственниками Ковалев Меньшагина, правда, не упрекал, но свое отношение вложил в выразительные кавычки: «Оставил после себя воспоминания, опубликованные на Западе, где в основном написал о своей ”борьбе за правду” во время работы защитником в суде в предвоенном Смоленске»[21]. А разве Меньшагин боролся за ложь?
Едва ли не первой попыткой осмысления Б.Г. Меньшагина как исторической личности стали мемуары Александра Грибанова, одного из составителей парижской книги, опубликованные в 2008 году на сайте, посвященном Катыни. В 2009 году вышла статья Алексея Макарова – первое источниковедческое исследование – по меньшагинским материалам в АММ. В 2011 году в «Вестнике ”Катынского мемориала”» вышла информативная статья А.А. Костюченкова «Бургомистр Смоленска Б.Г. Меньшагин. Отражение политических репрессий, “Катынского дела” и немецкой оккупации в судьбе советского адвоката» (2011)[22].
В конце 2010-х гг. вспыхнул и разгорелся процесс введения судьбы и наследия Б.Г. Меньшагина в научный оборот. Он начался с публикации в «Новой газете» моей статьи о нем[23] и с завязавшейся после этого переписки с архивами ФСБ и МВД. На протяжении трех лет подряд крупные публикации меньшагинских текстов и сопровождающих статей выходили в «Новом мире»: в 2017 году – извлечения из его воспоминаний, в 2018 – его письма из интерната для престарелых к В.И. Лашковой, а в 2019 году – письма из тюрьмы наверх, разному начальству страны[24].
Публикация воспоминаний в 2017 году неожиданно стала самым востребованным из материалов журнала за год[25]. Первые реакции на первую публикацию начались еще до выхода декабрьского номера. Резонанс вызвал уже ее анонс, размещенный на сайте журнала 3 октября 2017 года. Уже 7 октября 2017 года «Смоленская народная газета» опубликовала своего рода «инструкцию» для смолян, как встречать публикацию: «Журнал ”Новый мир” опубликует воспоминания нацистского бургомистра Смоленска. Известный литературно-художественный журнал «Новый мир» анонсировал очень странную публикацию. Редакция журнала, который в советское время долго возглавлял смолянин и фронтовик А.Т. Твардовский, в конце года собирается опубликовать воспоминания другого смолянина и коллаборациониста, майора Вермахта Бориса Меньшагина, который во время войны сотрудничал с нацистами и был бургомистром Смоленска в 1941-1943 годах. <…>Свои воспоминания Борис Меньшагин написал в начале 70-х – надиктовал их на магнитофон. Книга Меньшагина «Воспоминания: Смоленск… Катынь… Владимирская тюрьма…» была издана после его смерти в Париже. И вот теперь «Новый мир» опубликует журнальный вариант книги коллаборациониста. Историки и исследователи критически относятся к этим воспоминаниям»[26].
А 10 ноября 2017 года в Смоленске состоялся общественно-педагогический семинар «Исторические фальсификации и общественные меры противодействия им», на котором выступил такой дока как Анатолий Вассерман, откровенно, хоть и в туманных выражениях, поддержавший советский канон взгляда на Катынь[27].
Но когда вышел сам журнал, бумажная пресса отозвалась лишь единожды, и то резонируя не на текст, а на факт публикации, и даже не в Смоленске, а в Москве. Это сделала «Литературная Россия»: «Борис Меньшагин. Он был градоначальником оккупированного немцами Смоленска, после чего написал ”Воспоминания о пережитом. 1941–1944”. А. Василевский[28], очевидно, считает, что тема Великой Отечественной войны не может быть представлена лучше, чем текстом человека, который пошёл на сотрудничество с врагом России и который был осуждён за измену Родине. // Вот такие авторы формируют сегодня «лицо» журнала ”Новый мир”!»[29].
Вот такая, в новое время, тоска по Старой площади – по главпуровскому единомыслию в головах и по единоначалию в исторической политике.
Между тем знакомство с наследием Меньшагина в периодике, – в том числе и стараниями пишущего эти строки, – продолжилось. В 2018-2019 гг. в том же «Новом мире» вышло еще две публикации, представившие читателю эпистолярию Меньшагина, – его письма к Вере Лашковой из числа друзей и жалобы наверх по начальственным адресам. К этому следует добавить и публикацию полного текста аудиоинтервью Б.Г. Меньшагина, записанного в 1978 году[30].
С выходом этих публикаций процесс введения меньшагинского письменного и устного наследия в научный оборот как бы завершился, что добавляет оправданности контаминационному составительскому принципу, который взят за основу в вышеупомянутой книге, готовящейся к изданию издательством «Нестор-История» ).
Неопубликованными же остаются лишь те воспоминания, что были написаны в тюрьме, – разумеется, при допущении, что они сохранились!
Феномен Меньшагина
Возвращаясь напоследок к самому Меньшагину, задумаемся: что представлял из себя этот необычный человек? Как сошлись и как пересеклись в нем тип личности и траектория судьбы?
История дважды – в Большой террор и в Отечественную войну – ставила его на передний край, или, точнее, в плавильный тигль, дабы обжечь языками своего пламени и посмотреть, кáк ей удался этот обжиг.
Он не расплавился, не погиб, и в результате мы обогатились уникальными свидетельствами: ни вторых адвокатских о терроре, ни аналогичных бургомистерских о войне так и не сыскалось.
Нет, ни легкой, ни счастливой его судьбу не назовешь.
Вот клеймо, с которым он жил вторую половину жизни: «Управление захваченными территориями в прифронтовой полосе гитлеровцы осуществляли самостоятельно: творили суд и расправу над населением через военно-полевые комендатуры, с помощью всякого рода ”хозяйственных инспекций”, специальных ”штабов”, занимались эксплуатацией промышленных предприятий и сельскохозяйственных организаций, грабили и уничтожали культурные ценности... ”Меньшагины” играли вспомогательную роль, помогали оккупантам творить зло, вершить преступления. Без их помощи гитлеровцы не смогли бы эффективно проводить свою оккупационную политику, тем более вести борьбу с партизанами. У них не хватило бы сил. Поэтому часть своих ”оккупационных забот” они перекладывали на местные кадры –”меньшагиных”»[31].
И далее, как тяжелая гиря, оглушительная оценка – в цифрах – лично его, как главного пособника, деятельности в Смоленске: за 26 месяцев оккупации, по данным ЧГК, «…было уничтожено 135 тыс. чел.: из них 35 тыс. мирного населения, военнопленных — 100 тыс. человек.»[32]. В целом по области цифры ЧГК и вовсе оглушительные: убито или умерло мирных жителей – 87 тысяч, а военнопленных – 258 тысяч, угнано в Германию – около 82 тысяч[33].
И каково же воцерковленному христианину с таким грузом жить?
До публичного возвращения своего имени на родину Меньшагин не дожил, – к чему он, впрочем, и не стремился. Но все же не исключал его (зачем тогда иначе переписывать мемуары?) и как бы наперед, предвидя все нападки, защищался.
В письме к Г. Суперфину от 4 января 1980 года он набросал свой – и совершенно иной – итог прожитому собой: «Одиноким себя не чувствую и вообще считаю, что жаловаться на проведенную мною жизнь было бы грешно. Я обладал хорошей памятью, получил довольно много знаний в различных областях гуманитарной науки, все члены семьи меня любили, и в армии в 1919-1927 гг. и потом на судебной работе я чувствовал себя на своем месте и успешно выполнял свою работу. Не всякий сможет поставить себе в актив спасение от смерти 11 человек с риском для себя, не считая случаев замены смертной казни без такого риска; да и возвращение нескольким тысячам людей свободы, в т.ч. в годы войны более 3 тыс., — всегда приносило мне радость. Что же касается несчастий, то редкий человек может избежать их. Да и теперь, когда у меня не осталось родных по рождению и по браку, я встретил столько хороших, отзывчивых людей, столько заботы о себе. // Нет, я был бы неблагодарным, бессовестным, если бы жаловался на жизнь».
Бросается в глаза, что, и подытоживая, он практически не касается своего бургомистерского бремени. В посвященных же этому бремени воспоминаниях он очень о многом и очень системно умалчивает. Особенно говоряща эта тишина в случаях массовых ликвидаций: нет, он их припоминает, но как-то отстраненно, отодвигая себя от них на дистанцию, заведомо бóльшую, чем это было на самом деле.
Как юрист Меньшагин свою вину признавал, но оценивал ее как «тянущую» лет так на 10. Но как умный человек, понимал, что судьба его оказалась в силовом поле куда более мощных факторов, нежели Уголовный кодекс, что он заложник Катыни, а стало быть и репутации всей страны, зыбко покоившейся на этом лживом и гнусном мифе. Именно Катынь, а точнее советский миф о ней, спас Меньшагина от скорой смерти: «А вдруг пригодится для чего-нибудь!». Но тот же самый миф стал причиной и той исключительной степени изоляции, которой его подвергли: «А вдруг ляпнет чего!» 25 лет – максимальный срок, из них 19 лет в одиночках, в том числе 3 года не под фамилией, а под номером.
Личные качества человека тут уже на вторых ролях.
Но все же – поинтересуемся ими.
3 марта 1975 года Меньшагин писал Вере Лашковой: «И, пожалуй, самым счастливым днем моей жизни было 21 июня 1938 г., когда закончилось дело 8 работников животноводства Смоленской области, начавшееся 24/XI-1937 г. показательным процессом во Дворце труда на Ленинской ул. по обвинению их во вредительстве. 28/XI-1937 всем им был вынесен смертный приговор без права обжалования. <…> Во мне все ликовало, когда член Верховного суда Канаев[34] прочитал определение кассационной комиссии. // Утром 22/VI-1939 г. я отправился в тюрьму и сообщил им о предстоящем освобождении. Они плакали, обнимали меня, и я плакал вместе с ними. Воспоминания об этом деле поддерживали меня, улучшали настроение, питали чувство гордости в период горестного 25-летия. Даже сейчас эти строки вызвали слезы и дрожь рук».
Не внутренний ли это стержень Меньшагина: преодоление страха и готовность, пусть и трудно дающаяся, – идти, серьезно рискуя, до конца в деле, в справедливость которого ты веришь?
Что же творилось в его душе – или с его душой, – когда жизнь поставила его перед неотвратимостью выбора: сотрудничать с немцами или нет? И что происходило с ним 29 июля 1941 года, когда он шел в немецкую комендатуру за назначением в гражданскую администрацию оккупированного врагом города?
Гипотеза Сергея Амелина: Меньшагин остался в городе сознательно.
Аргументы у него серьезные, не отмахнешься. Но и он не предполагает того, что, оставаясь в оккупацию, Меньшагин заранее метил в бургомистры. К этому привели случайные обстоятельства, а одна из траекторий на этой развилке – обвинение в еврействе – и вовсе не сулила ему ничего хорошего.
Так что, стоя в кабинете коменданта фон Швеца, он вовсе не был раскрепощен своим выбором, или, точнее, склонностью к сотрудничеству с врагом своей страны. Дилемма огромного внутреннего напряжения, но и не меньшего внешнего давления: как далеко можно зайти в этой склонности?
О возможной немецкой реакции на отказ никто, разумеется, загодя не знал и знать не мог, хотя и понимал: церемониться не будут! Ссылаясь на административную неопытность, оба – и Меньшагин, и Базилевский, –все же попросили самоотвод, но без нажима и как бы для формальной очистки совести. Но слушать их совесть – даже формально – никто и не собирался: «Кру-гом! Вы-пол-нять!»
Да, выбор трудный, да, навязанный, да, сделанный как бы без тебя и за тебя, но вместе с тем и осознанный, а в глубине даже и желанный, раз на самоотводе никто не настоял.
Грешное семечко абстрактной внутренней готовности к сотрудничеству с благими, для самоуспокоения, намерениями проросло и вдруг стало желудем реальной коллаборации, со всеми ее изменническими атрибутами.
Я тут произнес «желанный», а не зря ли? Разве Меньшагин, склоняясь к выбору в пользу немцев, представлял себе именно такую – перворазрядную – коллаборантскую «карьеру»?
Наверняка нет, так получилось: исполать, и быть по сему!
Но почему все-таки? Чем, как объяснить это самому себе?
Рядовых военнопленных в ряды низовых власовцев толкал голод. А что толкало к измене и к такому сотрудничеству офицеров и генералов? А адвокатов, писателей и врачей? И что толкало Меньшагина?
А может быть, его распирала давняя ненависть к государству рабочих и крестьян? Может быть, – не будучи, правда, ни коммунистом, ни евреем, – в душе он уже давно и буквально ждал немцев, наивно купившись на ожидаемые цивилизованность и справедливость?
Или, еще более наивно: как правозаступник он сознательно присоединился к силам зла, борющимся против сил другого, но еще бóльшего зла? Ведь в нормальной демократической стране с многопартийной системой и сменяемостью власти он скорее всего голосовал бы за что-нибудь христианско-демократическое.
А, может быть, еще проще, хоть и не столь наивно: заподозренный и обвиненный в сарае для интернированных в каиновой метине еврейства, он просто струсил и на этот раз уже не преодолел свой страх? А поддавшись ему, захотел подстраховаться и пристроиться к тем, кто этот страх внушает, а не испытывает?..
Думается, что всерьез на Меньшагина влияли, – да чего уж: давили! – следующие три фактора.
Первый даже и не фактор, а факт: он и его семья, а также его возлюбленная и их дочь уже находились в занятом немцами Смоленске, и жить, хочешь или нет, но предстояло под ними (впрочем, С. Амелин убедительно показал, что мысль о том, чтобы дождаться немцев, созревала и созрела у Меньшагина не спонтанно).
Второй – взаимоотношения с советской властью вообще.
Бравируя легкой в случае чего войнушкой – «освободительным походом-прогулкой» по чужой территории, – советское государство допустило врага на свою, да еще так далеко на свою!А допустив, еще и дезинформировало граждан, сообщая голосом Левитана ложно-оптимистические сведения о прохождении линии фронта.
Не защитив своих граждан от унизительного гнета и смертельного морока оккупации, какое право имеет государство на то, чтобы спрашивать потом за этот «грех» с гражданина, брошенного им на произвол врага? (Да еще потом, после войны, мерзко переспрашивать в анкетах: «А был ли ты, сука, на оккупированной территории или не был?.. А что ты там, падла, делал?»).
Были у него и сугубо профессиональные «зубья» на советскую власть. Как адвокат, он вблизи наблюдал всю ее гнусную беззаконность и системную бесчеловечность.
Все это, да еще гонения на церковь, делало Меньшагина пассивным противником советской власти и серьезно облегчало его выбор.
Третий фактор – впечатляющая мощь и военные успехи вермахта, который, казалось, уже не остановить. А коли так, то и комендатура, и лающая эта речь – надолго, если не навсегда. И довольно глупо, находясь в чьей-то власти, дразнить ее носителей, твоих хозяев, мальчишеским непослушанием.
Да и сама по себе эта власть, возможно, как-то импонировала Меньшагину своим внешним «орднунгом», то есть возведенной в закон систематичностью и упорядоченностью. Тоска по работающему порядку и соблюдающемся закону всегда жила в его технократическом адвокатском сердце.
И все-таки самоощущение новоиспеченного бургомистра было противоречивым и крайне сложным. Кем ощущал он себя тогда?
Отныне, априори и навсегда – предателем?
Или, – записывая в блокнот в начале августа указания СД по еврейскому вопросу, – еще и, тоже поневоле, карателем?
Или, – осознанно не ведя учет коммунистов, выручая из плена и даже из гетто, спасая от угона или саботажничая по-тихому как-нибудь еще, – соучастником и тайным покровителем сопротивления?
Или всем этим сразу?..
Правильней всего охарактеризовать поведение Меньшагина как рефлекс рационального и ситуативно-последовательного конформиста. Принимая бургомистерский пост и крест, он искренне надеялся стать главным «пособником» не столько оккупантов, сколько, поелику возможно, вверенного ему населения.
Отныне окоем сузился, образ бытия упростился и ограничился углами треугольника: немцы как сила, – русские как слабость – и собственная шкура и рубашка на ней, с ее известной тенденцией. Он, Меньшагин, будет делать все возможное для того, чтобы и немцы были не злы и довольны, и смоляне сыты и целы, и чтобы самому вкусить начальственные радости, при этом не подставляясь. Если Меньшагин кому-то помогал, то строго индивидуально, всегда втихую, а лучше всего анонимно.
В каждом из трех углов предстояло установить и определить ту валентность и ту черту, дальше которой идти не следует. Ну, например: подбросить гетто и лично председателю юденрата Пайнсону бесплатной соли, или снять с евреев повторную репарацию – немного рискованно, но еще в границах возможного, а вот напрямую вступиться за евреев или хотя бы предупредить их о грядущей ликвидации – категорически нельзя![35]
Со временем у Меньшагина развилось и окрепло и специфически начальственное самоощущение, а если хотите, и личное властолюбие. Он вошел во вкус командовать людьми, стоять над ними, судить, рядить и вершить их судьбы – ох, и сладкá же конфетка![36] Невольно, но он как бы довстраивал в немецкую систему управления привычки и замашки советской бюрократии[37].
Во всяком случае, самоотводов немцам больше не предлагал, а если вдруг его власти и возникала какая-то угроза, то за власть держался и с угрозой боролся.
[1] Нюрнбергский процесс над главными военными преступниками. Сб. материалов в 3-х тт. под общей ред. Р.А. Руденко. М.: Юридическая литература, 1965.
[2]Впервые: Новый журнал (Нью-Йорк). Кн. 108. 1972. С.262-280.
[3]Грибанов А.Б. История публикации воспоминаний Б. Г. Меньшагина // Сайт «Катынские материалы: документы, исследования, свидетельства, полемика. В сети (с 1 апреля 2008 г.): http://katynfiles.com/content/gribanov-menshagin.html
[4] Грибанов был и автором предисловия. Он эмигрировал в США в феврале/марте 1987 г. В октябре 1988 г. Суперфин был в Бостоне и возвратил Грибанову кассеты.
[5] О. К. [Автор не установлен] // Континент. 1988. № 58. С.416-417.
[6]Лисовская Н.П. Адвокат — бургомистр — узник // Гласность. 1988. № 27. С.158-176.
[7] Роман Николаевич Редлих (1911-2005), один из руководителей Народно-трудового союза. Впервые Редлих приезжал в Смоленск в 1943 г. из Берлина, в качестве сотрудника Министерства по делам оккупированных территорий А. Розенберга. Его второй визит (на него-то и резонирует Котов) состоялся весной 1993 г.
[8]Меньшагин Б.Г. Воспоминания: Смоленск… Катынь… Владимирская тюрьма… / Подг. к печати А. Грибанова, Н. Горбаневской, Г. Суперфина. Предисл. А.Б. Грибанова (без подписи); Комм. и послесл. комментатора Г. Суперфина. Париж: YMCA-Press, 1988. С.10.
[9]Котов Л. Реликты войны. 1. Как было уничтожено Смоленское гетто // Край Смоленский. Ежемесячный общественно-политический журнал. (Смоленск). 1990. № 2 (ноябрь). С.48.
[10]Абаринов В.Катынский лабиринт. М.: Новости, 1991. С.123.
[11]Котов Л. В. Смоленске оккупированном… // Край Смоленский. Ежемесячный гуманитарный журнал. (Смоленск). 1994. №.7-8. С.55.
[12] В свете того, как не только сам Котов, но и его наследники упорно отказывают исследователям к работе с фондом Котова в ГАСО, такого рода предположения уже нельзя исключать.
[13] Есть в ГАСО и личный фонд Л.В. Котова (№ 292, с 645 единицами хранения). Но для исследователей этот фонд закрыт лично Котовым до 2030 года: концы опущены в воду, что не может не порождать сомнений и подозрений.
[14] Издательство «Нестор-История» готовит издание мемуаров, писем и других документов, связанных с деятельностью в оккупированном Смоленске Бориса Меньшагина. И то, что я как составитель настоящей книги оставил ее в источниковой базе и даже воспроизвожу в Приложении 3, – не реверанс Котову, а вынужденное, со всеми названными оговорками, допущение, а главное – призыв к продолжению поиска и к верификации источника.
[15]Бадаев М. История одного предательства // Рабочий путь (Смоленск). 1999. Июль.
[16] Расстрельная команда, кстати, была вполне интернациональная: был в ней даже скрытый еврей – Владимир Николаев-Фридберг.
[17]Котов Л.В.В Смоленске оккупированном… // Край Смоленский. Ежемесячный гуманитарный журнал. (Смоленск). 1994. №.7-8. С. 174.
[18]Иванов М.В.Меньшагин Борис Георгиевич // Энциклопедия Смоленской области / Отв. ред. Г.С. Меркин. В 2-х тт. Т.1. Персоналии. Смоленск, 2001 (Интернет-версия. В сети: http://websprav.admin-smolensk.ru/history/encyclop/index.htm )
[19]Звездаева В. Каков принцип отбора персоналий? // Смоленские новости. 2001. 14 декабря.
[20]Мухин Ю. Смоленский бургомистр // Дуэль. Газета борьбы общественных идей. 2000. № 27. 4 июля. В сети: http://www.duel.ru/200027/?27_5_1
[21]Ковалев Б. Коллаборационизм в России в 1941-1945 гг.: типы и формы. Великий Новгород: Новгородский гос. ун-т им. Я. Мудрого, 2009. С.131.
[22] Нельзя не отметить и монографию Лори Коэн (Cohen, 2013).Это ценная работа о повседневности оккупированного Смоленска, написанная с привлечением методов устной истории. Меньшагин в ней – персонаж малозначительный и тенденциозный (в духе товарища Котова).
[23]Полян П.М.«По Смоленской дороге леса, леса, леса…»: судьба Бориса Меньшагина и его воспоминаний // Новая газета. 2017. 4 октября. С.16-17. В сети: https://www.novayagazeta.ru/articles/2017/10/04/74064-po-smolenskoy-doroge-lesa-lesa-lesa.
[24]Меньшагин Б. Воспоминания о пережитом. 1941 - 1944 / Публ. и вступит. заметка П. Поляна // Новый мир. 2017. № 12. С.9-89; Заполярный интернатовец. Письма Б.Г. Меньшагина к В.И. Лашковой / Публ. В.И. Лашковой, П. М. Поляна и Г.Г. Суперфина. Предисловие П.М. Поляна // Новый мир. 2018. № 9. С. 122-165; Письма Б.Г. Меньшагина к В.И. Лашковой / Публ. В.И. Лашковой, П. М. Поляна и Г.Г. Суперфина. Предисловие П.М. Поляна // Новый мир. 2019. № 2. С. 103-136.
[25] Около 10 тысяч загрузок (сообщено редакцией).
[26] Уловить из анонса, что речь идет совсем о другом тексте Меньшагина, журналист не смог, зато «уловил» отношение историков и специалистов.
[27] См. в сети: https://smoldaily.ru/anatoliy-vasserman-rasskazal-o-vozmozhnyih-falsifikatsiyah-v-katyinskom-dele
[28] Главред «Нового мира». – П.П.
[29]Румянцев В. Гениев меж нами – веришь? – нет. Уровень общественной мысли журнала «Новый мир» // Лит. Россия. 2018. № 11. 23 марта. В сети: https://litrossia.ru/item/10896-geniev-mezh-nami-verish-net-uroven-obshchestvennoj-mysli-zhurnala-novyj-mir
[30]Литературное наследие Б.Г. Меньшагина и фрагмент его интервью 1978 года / Вступит. статья и публикация Павла Поляна. // CahiersduMonderusse. 2019. Vol. 59. No.4. P.521-551.
[31]Котов Л. В.В Смоленске оккупированном… // Край Смоленский. Ежемесячный гуманитарный журнал. (Смоленск). 1994. № 7-8. С.56-57.
[32] Цит. по: Смоленская область в годы Великой Отечественной войны. 1941-1945 гг. Документы и материалы. М., 1977. С. 325-329.
[33]Полян П. Жертвы двух диктатур. Жизнь, труд, унижение и смерть советских военнопленных и остарбайтеров на чужбине и на Родине / Предисл. Д.Гранина. М.: РОССПЭН, 2002. С.735.
[34]Канаев Иван Игнатьевич – член Верховного суда РСФСР.
[35] В то, что Меньшагин не был проинформирован хотя бы за день, поверить непросто.
[36] Не потому ли так легко согласился Меньшагин возглавить общественность и в инвалидном доме, что ощущал за собой соответствующие навык и вкус?
[37] Последнее наблюдение принадлежит Г.Суперфину и зафиксировано в его электронном письме Н. Поболю от 23 марта 2011 г.: «Но нравы советской жизни, карикатурно отраженные в оккупацию, система управления - все-все это ну прямо учебник».
© Историческая Экспертиза ISSN 2409-6105 (PRINT) ISSN 2410-1419 (ONLINE) Подписка на наш журнал открыта! Ищите "Историческую Экспертизу" в каталоге НТИ (научно-технической информации) Агентства Роспечать за 2018 год. Подписной индекс - 57392.
Источник
