Предатель или праведник? No.129 Неприкосновенный Запас 1/2020.

Предатель или праведник?

Борис Георгиевич Меньшагин (1902–1984) – человек уникальной судьбы – до сих пор остается забытым персонажем Второй мировой войны. Потребовавший больших архивных и библиотечных поисков обширный том, подготовленный историком и географом Павлом Поляном (он же – поэт и литературовед Павел Нерлер, крупнейший специалист по творчеству и биографии Осипа Мандельштама), представляет почти все, что написал или надиктовал за свою долгую жизнь Борис Меньшагин – успешный адвокат, не боявшийся защищать людей на политических процессах в довоенном Смоленске, в годы оккупации бывший бургомистром Смоленска и Бобруйска, а после войны проведший 25 лет в советских тюрьмах, причем первые девять с половиной лет – на положении безымянной «железной маски». Причина столь длительной изоляции заключалась в том, что Меньшагин был важным свидетелем по Катынскому делу и по должности присутствовал при раскопках немцами катынских могил. Однако в Москве, очевидно, так и не пришли к однозначному выводу, согласится ли Борис Меньшагин свидетельствовать в пользу фальшивой советской версии о «немецком следе», и решили поступить с ним точно так же, как в свое время Сталин приказал поступить с поэтом Осипом Мандельштамом: «изолировать, но сохранить». Хотя главный свидетель со стороны советского обвинения уже был – заместитель бургомистра Смоленска Борис Базилевский, согласившийся лжесвидетельствовать о катынском преступлении на Нюрнбергском процессе; там советское обвинение также оперировало так называемым «Блокнотом Меньшагина», где некоторые записи были сфальсифицированы чекистами, – Меньшагин мог понадобиться в дальнейшем, чтобы в случае необходимости подтвердить их подлинность. Поэтому его не расстреляли.

До сих пор не обнаружены первые мемуары Меньшагина, написанные в 1952– 1955 годах во Владимирской тюрьме и изъятые у него незадолго до освобождения в 1970-м. Но, как подчеркивает Полян, сохраняется надежда, что те записи не были уничтожены и до сих пор хранятся в архивах ФСБ или МВД, а значит, рано или поздно их можно будет найти и опубликовать.

Подлинной научной заслугой Поляна является то, что он доказал, используя фотостаты блокнота, что записи, посвященные польским пленным, фальсифицированы. Вот что он пишет:

«Богдан Кобулов все-таки “прокололся”. К его письму Щербакову от 16 октября 1943 г. была приложена выписка из меньшагинского блокнота, относящаяся к августу–ноябрю 1941 г., а в ней – никаких записей хотя бы с упоминанием поляков… Никакими поляками в том письме и не пахло, иначе бы Кобулов, член тройки, подписывавший катынские расстрельные листы, непременно отметил бы и их, или даже в первую очередь их! Но он этого не сделал, что косвенно говорит об отсутствии записей о польских военнопленных в первоисточнике… В 53-страничной “Справке о результатах предварительного расследования так называемого “Катынского дела”, датированной январем 1944 г. и подписанной наркомом госбезопасности Меркуловым и его замом Кругловым, обнаруживаем, наконец, две фразы и о поляках, расположенные на листах 11 и 13, т.е. за рамками процитированного Кобуловым.



Первая запись: “Всех бежавших поляков военноплен[ных] задерживать и доставлять в комендатуру.

И вторая: 13. Ходят ли среди населения слухи о расстреле польских военнопленных в Коз[ьих] гор[ах] (Умнову)?”» (с. 97).

Непосредственно за второй фразой (ею заканчивается приведенный фрагмент) следует и ее фиктивная интерпретация Кобуловым:

«Приведенные выше две записи Меньшагина о поляках в сопоставлении с показаниями Базилевского с неопровержимой ясностью говорят о том, что немцы захватили в бывших лагерях НКВД и на строительных работах военнопленных поляков, что некоторые из поляков, видимо, бежали и затем были выловлены, и к их поимке привлекалась русская полиция, и что немецкое командование, обеспокоенное возможностью проникновения слухов о совершенном им преступлении в среду гражданского населения, специально давало указание о проверке этого своего предположения. Умнов, который упоминается в записи, являлся начальником русской полиции гор[ода] Смоленска, был назначен на эту должность немцами в первые месяцы оккупации гор[ода] Смоленска и позже перешел на работу официальным сотрудником гестапо.

Фотоснимки с записей Меньшагина из его блокнота при этом прилагаются» (с. 98).

Обратим внимание на несколько обстоятельств. Первое: насколько неестествен сам оборот «поляков военнопленных». Второе: часть записей сделана чернилами, часть – карандашом.

«На качественном скане нужной страницы фотостата слово “поляков” написано чернилами и, вместе со словом “военноплен.”, заметно выделяется на фоне текста по соседству. Текст не только более бледный, причем равномерно бледный, но и более тонкий, причем буква “я” – нехарактерная для Меньшагина.

Сдается, что подчищать и фальсифицировать пришлось одно лишь это слово перед “военноплен[ных]”, заменив “советских” – или же “русских” – на “поляков”. Вот уж кто действительно создавал массу проблем для управы – советские военнопленные, концентрация которых в Смоленске с самого начала зашкаливала.

Запись вторая: “13. Ходят ли среди населения слухи о расстреле польских военнопленных в Коз[ьих] гор[ах]?”

Завершающий лист пункт 13 довольно разительно выделяется на фоне других. Отступ между цифрой и текстом значительно меньше, а между концом фразы и концом страницы – значительно больше, чем в остальных случаях. Обращает на себя внимание и повышенная аккуратность и прописанность букв именно в этом пункте – на фоне явно большей скорописи в остальных случаях и ожидаемого естественного ускорения и завихрения в конце страницы. Возникает ощущение элементарной вписки пункта 13 в текст.

Если же принять пункт 13 за чистую монету, то он, разумеется, противоречит словам [Меньшагина] о том, что тот впервые узнал о расстреле только в 1943 г. Но противоречие снимается, если применить эту фразу к советским расстрелам 1940 г.» (с. 97–100).

И далее Полян цитирует свидетельство бывшего начальника смоленской полиции Г.К. Умнова, данное в 1950 году в эмиграции:

«В бытность мою начальником русской полиции Смоленска в первые месяцы немецкой оккупации я никогда не получал от начальника города Меньшагина приказа расследовать циркуляцию среди населения слухов о расстреле поляков немцами. Так же и о приказе немецких властей о задержании беглых польских военнопленных. Я никогда не слышал и не видел его, хотя этот приказ по должности поступил бы ко мне. Никто из чинов полиции таких поляков не встречал. Вся история с блокнотом Меньшагина, о которой говорится в советском сообщении, кажется мне подделкой» (с. 100).

Думаю, что теперь использовать «блокнот Меньшагина» в качестве аргумента в пользу советской версии о германской ответственности за Катынь не смогут даже самые отчаянные ее сторонники. Хотя таких людей факты, как правило, не интересуют.

Как оценить деятельность Меньшагина в оккупации? Помогая абсолютному злу – Гитлеру – в борьбе с таким же абсолютным злом – Сталиным, – совершал ли он военные преступления или преступления против человечества? Конечно, по должности Меньшагин вынужден был проводить кампании в поддержку германской армии, например, по сбору теплых вещей среди населения, но делал это не слишком активно. Меньшагин также фактически саботировал приказ об отправке молодежи в Германию, не допустив насильственной отправки никого из подведомственного ему населения. К преступлениям же вроде уничтожения душевнобольных, цыганского поселка или еврейского гетто вместе со всеми их обитателями Меньшагин отношения не имел и узнал о них только тогда, когда эти злодеяния уже совершились. Да если бы и узнал заранее, вряд ли кого мог бы спасти. Как явствует из воспоминаний Меньшагина, равно как и из биографической статьи Поляна, а также публикуемых документов, полиция Смоленска фактически подчинялась бургомистру лишь по части административных и мелких уголовных правонарушений. Своей властью Меньшагин мог наложить штраф в 5000 рублей и посадить под арест на срок до двух месяцев. По части же серьезных уголовных преступлений и политических репрессий полиция полностью подчинялась германскому СД, и о ее деятельности в этой сфере бургомистр знал только то, что ему сообщал начальник полиции. Полян отмечает:

«Все карательные акции, в том числе и против цыган и евреев, осуществлялись органами окружного и городского уровня сообща, но под командованием СД... Это и только это объясняет то странное впечатление от слов Меньшагина о том, что о многих полицейских акциях он узнавал от Умнова, Сверчкова или Алферчика как бы постфактум и с некоторым опозданием: упомянутые не были его прямыми подчиненными и делились с ним новостями “по старой дружбе”, а не “по службе”» (с. 43).

Замечу, что заранее сообщать чинам городской администрации о предстоящей ликвидации гетто и других массовых убийствах немцы могли остерегаться из опасения, что те предупредят потенциальных жертв.

Нескольких евреев Меньшагину все же удалось спасти, хотя при этом он старался свести для себя риск к минимуму, понимая, что в случае разоблачения ему грозит верная смерть. Еще бургомистр добился освобождения примерно 3000 военнопленных из Смоленского лагеря и тем спас многих из них от голодной смерти. Кроме того, он наладил городское хозяйство и организовал хоть какое-то снабжение продовольствием оставшихся в городе жителей. В работе бургомистра ему помогли как былая практика адвоката, так и опыт хозяйственной деятельности во время службы в Красной армии. Меньшагину также удалось спасти от расстрела нескольких сотрудников, обвиненных в злоупотреблениях или в связях с партизанами. К партизанам, кстати сказать, Меньшагин относился крайне отрицательно, полагая, что они только подводят местное население под немецкие репрессии.

Как указывается в статьях Поляна, Сергея Амелина и Майкла Дэвида-Фокса, сегодня нельзя однозначно сказать, случайно ли Меньшагин остался в Смоленске перед его захватом немцами или намеренно отказался от эвакуации, чтобы оказаться на территории, освобожденной от коммунистической власти и оценить достоинства и недостатки нацистского «нового порядка». Также нельзя до конца быть уверенным, действительно ли он разоблачил советскую парашютистку случайно и вынужденно – как он пишет в своих мемуарах, – опасаясь провокации со стороны немцев и окружного начальника Р.К. Островского, с которым у него был конфликт. Так или иначе, в декабре 1942 года Меньшагин вместе с генералом Власовым подписал антисталинское воззвание, а в дальнейшем вошел в состав Комитета освобождения народов России.

Какой идеологии он придерживался? Судя по ряду антикапиталистических инвектив в его мемуарах, а также высокой значимости для него православной веры, можно предположить, что ему были близки идеи христианского социализма, исповедовавшиеся, в частности, отцом Сергием Булгаковым и другими русскими религиозными философами. Но, разумеется, подобных идей невозможно было провозглашать в условиях нацистской оккупации.

Полян справедливо пишет:

«Задача политической реабилитации Меньшагина как таковая не стояла и не стоит: свою вину – предательство родины в условиях войны – он никогда не оспаривал. Но его осуждение совершилось с таким количеством юридических и процессуальных нарушений, что остро нуждается в частичном, но восстанавливающем справедливость пересмотре» (с. 249–250).

Эта частичная реабилитация также открыла бы исследователям доступ к следственному делу Меньшагина, поскольку ФСБ отказывается выдавать дела тех, кто не был реабилитирован.

В связи с биографией Меньшагина Полян обращает внимание на судьбы некоторых других бургомистров оккупированных территорий:

«Если задержания бургомистров происходили в момент освобождения городов, которыми они управляли, дело под горячую руку могло кончиться и военно-полевым судом с расстрелом – как в случае Б.И. Чурилова, бывшего бургомистра Великих Лук. Большинство же получало лагерные или тюремные сроки, чаще всего в интервале от 10 до 15 лет. Так, четвертому бургомистру Новгорода Николаю Иванову дали “десятку”, а бургомистру Пскова, учителю математики Василию Максимовичу Черепенькину, – 15 лет. Столько же дали и заместителю курского бургомистра (тот же ранг, что у Базилевского) Алексею Григорьевичу Кепову (1891–1974)» (c. 103–104).

Как мне представляется, степень суровости наказания бургомистров во многом зависела от того, насколько ожесточенными были бои за тот или иной город. Так, Великие Луки стали для Красной армии по-настоящему «злым» городом и были взяты только после многомесячного штурма и с большими потерями. Поэтому Сталин приказал повесить начальника гарнизона города, а также командира дивизии, куда входил гарнизон, и несколько офицеров и солдат. Соответственно, бургомистра тоже не оставили в живых. Причем происходило это не по горячим следам, а спустя несколько месяцев после освобождения. Великие Луки освободили 16 января 1943 года, а Чурилова приговорили к смертной казни 12 июля, почти полгода спустя. Курск войска Воронежского фронта 8 февраля 1943 года взяли практически без боя, зато при продолжении наступления натолкнулись на мощный немецкий контрудар и были вынуждены оставить Харьков и Белгород. Может быть, по случаю этого поражения заместителю курского бургомистра Кепову и дали 15 лет. Новгород советские войска взяли почти без боя, поэтому здешний бургомистр Николай Иванов отделался всего 10 годами, тем более, что арестовали его уже после окончания войны. А вот бургомистр Пскова Черепенькин получил 15 лет, так как за Псков шли ожесточенные и малоуспешные для советских войск бои в марте 1944 года.

В мемуарах Меньшагина упоминается смоленский инженер Полиевский, коммунист и бывший управляющий Смолстройтрестом, которого бургомистр отказался брать на работу, так как знал его как лжесвидетеля по делу инженеров-водопроводчиков в 1938 году, но рекомендовал его немцам как руководителя работ по сооружению и ремонту загородных дорог. Составитель верно отождествляет его с Василием Палиевским (с. 363). Скорее всего это был Василий Палиевский, отец известного советского литературоведа и общественного деятеля национал-патриотического толка Петра Палиевского.

Оспаривая утверждение Меньшагина, что благодаря его противодействию в Смоленске так и не был создан публичный дом для германских военнослужащих, Полян опирается только на советские пропагандистские материалы военного времени (с. 374–375), достоверность которых, мягко говоря, сомнительна. Известно, что в ряде советских городов, попавших под оккупацию, например, в Курске, бордели действительно создавались. Но тогда это отражалось в документах германских комендатур и местной администрации, так как основной целью создания публичных домов была борьба с уличной проституцией и, соответственно, с венерическими заболеваниями среди германских солдат и офицеров. На допросе в советских органах безопасности Меньшагин отрицал существование борделя в Смоленске (с. 600), и до сих пор документов, опровергающих это утверждение, не найдено.

Как отмечает Полян, после освобождения из заключения Меньшагин соприкоснулся с диссидентским движением, хотя не с самыми видными его участниками, и даже давал им юридические консультации. В книге помещены воспоминания о Меньшагине Надежды Левитской, Натальи Лин, Валентина Костина, Ирины Дородновой, Веры Лашковой и Габриэля Суперфина, а также его письма к некоторым из них.

Составителем проделана большая и кропотливая работа, но есть в книге и отдельные неточности, на которые необходимо указать. Наиболее серьезным просчетом я считаю решение Поляна не публиковать того фрагмента мемуаров Меньшагина, который посвящен «показательным процессам в Центре» (имеются в виду московские политические процессы 1936–1938 годов). В обоснование своего решения составитель указывает на «сугубую вторичность и компилятивность» мемуаров Меншагина при освещении данного сюжета (с. 9). Однако по этой логике надо было выпустить и рассказ Меньшагина о «Шахтинском деле» и «процессе Промпартии», который столь же вторичен, поскольку в этих процессах автор мемуаров не участвовал – однако эти фрагменты в рецензируемой книге присутствуют. Соответствующий фрагмент уже неоднократно печатался в составе мемуаров Меньшагина, в том числе и размещенных в сети [11]. Но, раз уж составитель решил собрать в одной книге все доступные сегодня мемуарные тексты Меньшагина, фрагмент о московских процессах стоило бы включить, не заставляя исследователей обращаться параллельно к другим изданиям мемуаров Меньшагина.

Про германского генерала Германа Гота сообщается, что он «командовал 3-й танковой группой Вермахта в составе группы армий “Центр” с июня 1941 по июнь 1942 г.» (с. 3). На самом деле указанной танковой группой Гот командовал только до сентября 1941 года. Затем, вплоть до мая 1942-го, он командовал 17-й армией, а с мая 1942-го по ноябрь 1943 года – 4-й танковой армией.

На странице 165 цитируются воспоминания генерал-лейтенанта Михаила Лукина о Смоленском сражении. При этом ссылка дается на издание мемуаров маршала Андрея Еременко «В начале войны» 1965 года издания, но без указания страницы. Однако в указанном издании книги Еременко такой цитаты из воспоминаний Лукина нет. На самом деле Полян цитирует статью Лукина «В Смоленском сражении», опубликованную в «Военно-историческом журнале» (1979. № 7. С. 47).

Вместо года смерти бывшего начальника Внутренней тюрьмы МГБ СССР, полковника Александра Миронова, поставлен знак вопроса (с. 541). Между тем хорошо известно, в том числе из базы данных «Мемориала», что Миронов скончался в 1968 году.

Полян пишет, что генерал Власов был взят в плен 12 июля 1942 года в деревне Тухевичи (с. 490). В действительности это произошло в староверческой деревне Туховежи Лужского района Ленинградской области. Можно указать и на ряд других неточностей, но они не должны заслонять объема и высокого уровня проделанной работы.

В целом же подготовленный Павлом Поляном том мемуаров Бориса Меньшагина и материалов о бывшем бургомистре Смоленска является интересным и ценным источником как о жизни на оккупированных территориях в период Великой Отечественной войны и о расследовании Катынского дела, так и о политических репрессиях послевоенной эпохи, быте узников Владимирской тюрьмы и советской повседневности 1970-х – начала 1980-х годов.

Борис Соколов

Оригинал статьи