Дмитрий Стахов. Семьдесят пять лет с Победой. Журнале Дружба Народов, номер 5, 2020

Теперь поговорить о Войне с ее участниками не просто. Их осталось слишком мало. Возможно, тех, что остались, обступают внуки и правнуки, просят — расскажи. Они что-то, быть может, и рассказывают. Однако вряд ли среди них остались именно те, кто был в действующей армии. На фронте. И память их уже не та.

Мне же из ныне живущих ветеранов лично известны лишь две женщины, по возрасту к ветеранам приравненные, но в армиях не служившие.

Одна, будучи семнадцатилетней, дежурила на крыше московского дома в 1941 году. Ведро с водой, брезентовые рукавицы и щипцы с длинными ручками. Упавшие на крыши зажигательные бомбы следовало щипцами захватить и сунуть в ведро. За время дежурств ни одной «зажигалки» на вверенную крышу не упало.

Другая, на два года старше, была схвачена французскими полицейскими на улице в Париже, обвинена в том, что как еврейка не носила на одежде «звезду». Ее отправили в транзитный лагерь в Дранси, откуда должны были увезти в Освенцим, но против ожидания освободили.

Причиной освобождения была путаница в документах. Что показалось мне странным — документы документами, но фамилия, как ни крути, оставалась еврейской.

Позже, уже в самом конце ХХ века, выяснилось, что освободили по приказу эсэсовца, хорошо знавшего ее в детстве, прошедшем под Вильно. Эсэсовца после войны судили за преступления против человечности, освобожденная из Дранси на суде давала показания и была не единственной, кто свидетельствовал в пользу военного преступника.

Впрочем, парижанка не любит вспоминать о том, как избежала газовой камеры. Так же как и первая о дежурствах на крыше. К тому же парижанка не говорит по-русски, и, быть может, извивы ее судьбы представляются таковыми из-за моего недостаточного знания языка.



Зато по-русски — и только по-русски, — говорили два моих близких, уже покойных родственника, оба служивших во время Войны в армии.

Одному, из пехоты, даже довелось один раз ходить в атаку. Другой, из железнодорожных войск, не раз и не два попадал под бомбежку. Для пехотинца первый же боевой опыт оказался последним: его, на полпути к немецкому ДОТу под Кенигсбергом, срезала пулеметная очередь. Семнадцатилетнему парню повезло — пули прошили бедра, не задев ни костей, ни крупных сосудов. А вот железнодорожника во время одной из бомбардировок вышвырнуло взрывной волной из вагона, приложило о насыпь. Не было ни царапины, но его комиссовали: контузия оказалась слишком серьезной, до конца своих дней он временами начинал мелко-мелко трястись и заикаться.

Эти двое тоже не любили говорить о Войне. Из них воспоминания приходилось буквально вытаскивать.

Но каким-то образом опыты от не желавших опытом делиться все же сложились в довольно причудливую картину. Она выстраивалась в том числе за счет собственных фантазий и домысливаний. За счет почерпнутого из книг, фильмов. Которые были очень разными. Скажем, книги, изданные к двадцатилетию Победы, отличались от изданных к тридцатилетию, эти — от изданных к сорокалетию. Ранние, за исключением официозного мусора, были человечнее. Даже те, в которых ведущим мотивом была организующая роль компартии. Откровенно врать и нести пургу было все-таки не просто при живых-то ветеранах. Хотя они, к сожалению, часто старались не замечать пурги и вранья. А некоторые сами начинали верить в набирающую силу сказку.

Помню, как бежавший один раз в атаку родственник рассказывал также прошедшему войну товарищу о том, что бежать ему приходилось «по мягкому». То есть по трупам тех, кого до него скосили немецкие пулеметы. Товарищ обвинил рассказчика в предвзятости, в том, что тот пытается выставить командиров мясниками, теми, кто заваливал врага солдатскими телами. Когда рассказчик сослался на Виктора Астафьева, говорившего и писавшего в том смысле, что мы не победили, а залили врага кровью, товарищ обругал и выдающегося писателя.

Думается, что делал он это не потому, что не помнил о происходившем. Помнил, конечно. Вполне возможно его опыт был и кровав и жесток. Просто мы все, и ветераны и родившиеся через сорок лет после окончания войны и в другие послевоенные годы, держимся, как вообще свойственно людям, за комфортную — или кажущуюся таковой — картину мира. Мира и войны. В ней могут быть тяжелые детали, но общее ощущение не может быть черным. С черной картиной долго не проживешь. Черное вытесняется.



Правда, вытеснением дело не ограничивается. На место цензурированной картины приходит мифологическая. Смешно даже отмечать, что это не одно и то же.

И вот с годами создавать причудливо мифологическую картину войны и Победы стало значительно проще. Тем более, что, как говаривал экс-министр культуры РФ Владимир Мединский, существуют «положительные» мифы, то есть такие, в которых те, кому они посвящены, превращаются из реальных физических, иногда — исторических лиц в нечто подобное канонизированным святым.

Воспринятые без критики, такие мифы — о 28 гвардейцах-панфиловцах, молодогвардейцах, Александре Матросове — формируют уже не приукрашенную, подлакированную историю, а историю сродни альтернативной. До популярного жанра «попаданцев» дело еще редко доходит, но временами кажется, что осталось сделать маленький шаг — и хлынет.



Неудивительно, что на фоне столкновения «положительных» и «очернительских» мифов особый интерес представляют книги мемуарного жанра. Популярные и прежде, теперь многие из них отражают такие события и таких исторических персонажей, о которых прежде вспоминали лишь в негативном ключе или старались не вспоминать вовсе. В любом случае человеческое оказывается сильнее и «положительного» и «очернительного».

Объемная — 824 страницы, с иллюстрациями и картами! — книга «Борис Меньшагин: Воспоминания. Письма. Документы», текст которой составлен и подготовлен Павлом Поляном, вышла в конце 2019 года в издательстве «Нестор-История». Такая книга всегда бы привлекла внимание, но сейчас, в преддверии 75-летия Победы, ее выход особенно важен. Ведь в центре этого проекта — такие книги можно и должно рассматривать именно как проекты, слишком широк захват, слишком объемен круг вопросов, в них затронутых, — находится успешный смоленский адвокат в довоенные годы, бургомистр Смоленска и Бобруйска в годы немецкой оккупации. После войны Меньшагин был осужден на 25 лет, которые отсидел «от звонка до звонка». Почти исключительно в одиночке, причем несколько лет под номером, то есть никто из персонала тюрьмы не знал его имени, статьи и срока.

Все дело не только и не столько в том, что Меньшагин был при немцах бургомистром. Он стал невольным заложником Катынской трагедии, когда весной 1943 года вместе со своим заместителем Базилевским был включен немцами в состав комиссии на месте обнаруженного захоронения расстрелянных в 1940 году НКВД польских военнопленных.

Меньшагин имел неосторожность сделать запись о раскопках захоронения в блокноте, после войны она была надлежащим образом подчищена, а нужное было вписано. Таким образом фальсифицированная запись послужила одним из элементов «доказательной базы», с помощью которой на Нюрнбергском процессе была произведена попытка переложить ответственность за Катынский расстрел на немцев.

Для этого и был привезен в Нюрнберг заместитель Меньшагина, Борис Базилевский, который выступил на процессе с лжесвидетельством. Базилевский, используя блокнот Меньшагина и его ложные воспоминания, утверждал, что польские военнопленные весной 1941 года еще работали на ремонте дорог в Смоленской области и якобы были расстреляны в самом конце сентября того же года, когда Смоленск находился уже в глубоком тылу двигавшихся к Москве немецких войск. При этом Базилевский ссылался на якобы бывшие у него с Меньшагиным разговоры, из которых выстраивалась картина информированности Меньшагина в совершенном оккупантами преступлении.

Если бы не Катынь, Меньшагин, быть может, получил бы сравнительно небольшой по тем временам срок, но, фактически сохранив ему жизнь, Катынь заперла Меньшагина в одиночку на долгие годы. Хотя Меньшагину «повезло». Николай Зоря, представлявший советское обвинение в Нюрнберге по Катынскому делу, был найден застрелившимся в гостиничном номере. Скорее всего, был застрелен. Как-никак Зоря еще в 1939 году был уволен из прокуратуры после того, как выяснил сфабрикованность подавляющего большинства дел времен Большого террора. Фальсификаторам нужен был именно такой — честный и принципиальный. Другой козырь, Меньшагин, был ими спрятан в рукаве. То есть — в одиночке.



Тем не менее не только Катынское дело и роль в нем Меньшагина, сохраненного и тщательным образом изолированного, — он мог понадобится для дальнейших фальсификаций! — составляют содержание и суть этой книги. Ее ядро — это письменные воспоминания бывшего смоленского бургомистра, расшифрованные аудиоинтервью, письма, а также подборка уникальных документов. Со свидетельствами и протоколами допросов Базилевского в том числе. Все это становится удивительным памятником эпохи и раскрывает практически неизвестные ранее страницы немецкого оккупационного режима и советского коллаборационизма.

Воспоминания Меньшагина важны еще и тем, что дают представление о повседневной, так сказать — «под пятой врага», жизни многих миллионов человек. Ведь по разным оценкам на оккупированных территориях оказалась почти треть населения СССР, от шестидесяти до шестидесяти пяти миллионов человек. Это те люди, которые позже, после Победы, долгие годы утвердительно отвечали на вопросы анкет — «Находились ли Вы и Ваши близкие родственники на временно оккупированной территории?» или «Были ли Вы и Ваши близкие родственники в плену или интернированы в период Великой Отечественной войны?»

Борис Меньшагин был среди тех, кто остался на оккупированной территории совершенно сознательно. Он не являлся врагом советской власти, не был поражен в правах или репрессирован. Успешный адвокат, не раз и не два сумевший выиграть процессы у бездушной государственной машины, Меньшагин, как и многие другие, полагал, что советской власти если не навсегда, то на очень длительное время наступил предел. Однако Меньшагин и не предполагал, что будет служить новым властям. Что станет бургомистром — тем более.

Его даже интернировали, когда переводчик из попавших в плен к немцам советских солдат, услышав, как Меньшагин говорит по-немецки, решил, что тот еврей, и донес на него. Посаженный вместе с другими арестованными в хлев под арест, Меньшагин обнаружил в соседнем хлеву советских пленных солдат: «Их из хлева не выпускали; были лишь открыты оконца, через которые в хлев поступал свежий воздух. В эти оконца смотрели солдаты, вступившие в разговор с нами. <…> Они так матюкали Сталина, что мне с непривычки стало жутко».

Меньшагину удалось опровергнуть «подозрение» в еврействе. Военный комендант города сначала назначил бургомистром Базилевского, Меньшагина — заместителем, потом произвел рокировку, и все время оккупации Меньшагин занимался городскими делами. Он пытался — и не безуспешно — помогать советским военнопленным (вызволил из лагеря почти три тысячи человек), евреям в гетто (есть данные, что, смертельно рискуя, он снабдил «чистыми» документами несколько человек, благополучно переживших нашествие).

Когда осенью 1945 года следователи МГБ допытывались: знал ли Меньшагин, что те, кто обращались за «чистыми» документами, евреи и какие выгоды он лично получал посредством выдачи таких документов, Меньшагин в своих записках отмечал, что «следователи так, видимо, и не могли понять того, что добро людям можно делать не преследуя при этом каких-либо личных выгод, что оно само по себе приносит награду делающему в виде большого нравственного удовлетворения».

Любопытно, что на своем посту Меньшагин следовал определенному кодексу, не сводил личных счетов, не злоупотреблял положением. Увольняя за взятки сотрудников городской управы — оккупанты бы за это строго не наказывали, — Меньшагин хотел, чтобы все вели себя «соответствующим образом»: «Королёв, уволенный за вымогание взяток за предоставление жилплощади, требовал снисхождения, ссылался на то, что им была выслежена и выдана немцам подпольная организация, но я отказал в просьбе отменить увольнение». И нет нужды упоминать, что некий Королёв написал донос на Меньшагина в гестапо.

С другой стороны, было бы странно, если бы Меньшагин в воспоминаниях тем или иным образом не пытался представить себя в лучшем свете. Ведь писались они во многом в тюрьме, когда, после смерти Сталина, бывшему бургомистру смягчили режим содержания. Так, Меньшагин приписывал себе срыв намерения оккупационных властей открыть в городе публичный дом. На самом же деле в Смоленске немцами были открыты два дома — офицерский и для солдат, и Меньшагин никак не мог этому противодействовать.

.

Книга воспоминаний Бориса Меньшагина добавляет к свидетельствам о Войне, к частным историям и зачастую трагическим опытам, важные, необходимые детали. Ведь история Войны и Победы далеко не только истории героев и победителей. Это также истории проигравших, в том числе сотрудничавших с немцами. В ней нет установки на оправдание таких, как Меньшагин, а лишь стремление понять, что же происходило в те страшные годы.

Среди миллионов человек, оказавшихся на оккупированных территориях, было немало тех, чье сотрудничество с оккупантами оказалось значительно более серьезным, чем в случае Бориса Меньшагина. Существуют работы (см., например, сборник «История отечественной коллаборации: материалы и исследования». — М.: Старая Басманная, 2017), в которых описываются судьбы взявших в руки оружие, служивших в охранных отрядах, в полиции, участвовавших в акциях против партизан. Многие из коллаборантов в конце Войны напрямую принимали участие в боевых действиях против регулярных частей Красной армии.

Особый интерес в сборнике представляет собой включенная в него книга коллаборанта Михаила Самыгина о Русском освободительном движении (РОД) с комментариями как составителя сборника, так и саркастическо-критическими бывшего подполковника РККА Владимира Позднякова, оперативного адъютанта генерала Власова и начальника командного отдела штаба Вооруженных сил Комитета освобождения народов России. Самыгин, сын известного русского писателя Михаила Владимировича Самыгина, публиковавшегося в начале ХХ века под псевдонимом Марк Криницкий и бывшего одним из ближайших друзей Валерия Брюсова, попал в плен в августе 1941 года.

Характеризуя служивших вместе с русскими коллаборантами немцев, Самыгин показывает, что немцы плохо представляли себе жизнь в Советском Союзе, пользовались устаревшими или тенденциозными данными. Например, в докладе адмирала Канариса, главы армейской разведки Абвер, утверждалось, будто Москву связывает с Уралом одна-единственная одноколейная железная дорога. При этом Самыгин отмечал, что нацистские бонзы «не могли осмыслить роста сопротивления русского народа по мере углубления немецких войск в русские степи. Сталинградская битва была проиграна психологически еще до того, как первые выстрелы раздались на берегах Волги» <…> Розенберг и Риббентроп, мнившие себя непререкаемыми авторитетами по русскому вопросу, сумели убедить Гитлера, что «Россия представляет собой вполне созревший плод, который при небольшом сотрясении легко свалится в немецкую корзинку». И никак не представляли абсолютную значимость Войны для всего народа.

Кроме того, Война стала исключительной в том смысле, что немалое число боеспособных соединений, укомплектованных, хорошо обученных и прекрасно оснащенных, находилось преимущественно не на фронтах, а в тылу. Например, такое элитное соединение войск НКВД, как мотострелковая дивизия им. Дзержинского, принявшая активное участие в депортациях на Кавказе и в Крыму.

Таковыми были — по другую сторону фронта — части СС, осуществлявшие террор в отношении мирного населения и массовое уничтожение евреев. Можно ли ставить знак равенства между частями НКВД и СС — вопрос спорный. Но стоит задаться другим вопросом — как обстояли бы дела, если бы те, кто осуществлял Холокост или депортировал чеченцев и ингушей, находились бы на фронте? Как бы изменился баланс сил? Приблизилась бы или отдалилась Победа?



Вышедшая в 2018 году книга Льва Симкина «Его повесили на площади Победы» (М.: Изд-во АСТ: СORPUS), рассказывающая о судьбе обергруппенфюрера СС, генерала войск СС и полиции Фридриха Еккельна, подобные вопросы не ставит и тем более не ищет на них ответа. Хотя, с другой стороны, гигантские ресурсы, брошенные нацистами на «окончательное решение», не могут найти рационального обоснования. Это была какая-то «запредельная мистика». Также только некими мистическими мотивами можно объяснить крупномасштабные войсковые операции зимы-весны 1944 года, проведенные подразделениями НКВД против граждан своей собственной страны.

Автор приводит многочисленные примеры того, что для «дальнейшей эвакуации европейского еврейства на восток» — под этим эвфемизмом скрывалось физическое уничтожение людей, в том числе — под прямым и непосредственным руководством Еккельна, — были задействованы огромные ресурсы. При этом неоднократно в нацистском руководстве вспыхивали конфликты. Министерство транспорта раз за разом запрещало использовать железные дороги восточного направления для каких бы то ни было перевозок, не связанных с военными нуждами, и каждый раз по настоянию СС делалось исключение для депортаций евреев в лагеря смерти: «Немецкой армии под Сталинградом был жизненно необходим каждый вагон с боеприпасами или пополнением, однако поезда и железнодорожные пути обслуживали решение “еврейского вопроса”».

Что же касается до Фридриха Еккельна, то автор «архивной драмы» (таков подзаголовок книги) Лев Симкин дает развернутый портрет убежденного палача, алкоголика и садиста. Он встраивает своего «героя» в кровоточащий контекст Войны, показывает его карьеру нациста и в годы, ей предшествовавшие.

Родившийся в 1895 году Еккельн еще в ранней юности пытался обмануть бюрократическую машину, выдавал желаемое за действительное, из-за низкой успеваемости не был допущен до выпускных экзаменов в реальном училище, но в анкете СС в 1935 году указал будто имеет высшее образование. После Первой мировой он женился на дочери богатого бюргера Пауля Хирша. Тесть попытался привлечь Еккельна к семейному делу, но брак разваливался, Еккельн выпивал, ходил к проституткам, но, чтобы оправдаться, писал позже Гиммлеру: «Я сомневался в еврейском происхождении Хирша. В лице ничего еврейского. Но Хирш был евреем!» Это было нужно Еккельну, чтобы объяснить, почему он не платил алименты.

Гиммлер симпатизировал Еккельну. Возможно, потому, что так же как и тот, безуспешно пытался заняться фермерством. Он прощал Еккельну пьянство, которое называл «холерическими приступами», зная, что его протеже всегда выполнит любой приказ. Так Еккельн начал с 1931 года карьеру в СС и постоянно рос в чинах. В конечном итоге Еккельн и другие нацистские преступники, группенфюреры СС Ганс-Адольф Прютцман и Эрих фон дем Бах-Зелевски, получили прозвища «маленькие гиммлеры». Среди них Еккельн был «самым энергичным, если речь заходила о быстром решении еврейского вопроса».



«Эвакуация на восток» была не единственным эвфемизмом Еккельна. В документах и распоряжениях, им подписанных, таких немало. Скажем, «обращаться надлежащим образом» подразумевало немедленный расстрел всех женщин-агентов и «пошедших на службу к Советам евреев». Начиная с 22 июня 1941 года, Еккельн был, как говорят, — при делах. После «акций», проведенных Еккельном в Каменец-Подольском, Бердичеве, он руководит расстрелами в киевском Бабьем Яру.

Позже Гиммлер переводит Еккельна в рейхскомиссариат Остланд, в Ригу, где машина уничтожения начала набирать невиданные обороты. Еккельн считал, что все усовершенствования методов убийства только вредят «делу». Газ Циклон-Б или выхлопные газы рассматривались им как ненужная дань прогрессу. Пуля, надежная немецкая пуля, всему голова. Он изобретает «укладку сардин» — еще один эвфемизм, то есть особый способ сбрасывания жертв таким образом, чтобы экономить «полезное пространство» в расстрельных рвах, но при этом — страдает. Еккельн целиком разделял откровения другого нацистского «ударника», Эриха фон дем Баха, говорившего — на Нюрнбергском процессе! — дословно следующее: «Если кто и достоин сострадания, так это мы, исполнители. Психологически нам было гораздо тяжелее, чем тем, кого мы выводили на расстрел».

С одной стороны, для Еккельна убийство представляло собой чисто управленческую задачу. Как, скажем, для Эйхмана или для упоминаемого в книге другого дотошного исполнителя, бывшего коменданта Собибора и Треблинки Франца Штангля. Эти, с позволения сказать — люди, утверждали, что не испытывали к жертвам особой ненависти. «В принципе я был против любых садистских действий», — ответил Еккельн в суде, в Риге, в 1946 году, на вопрос прокурора.

Он мог говорить что угодно, но его откровения опровергались его же соратниками и подельниками. Так, эсэсовец Дегенхардт признавался, что бытовало мнение — Еккельн больной человек, а эсэсовский врач Штайнхойзер утверждал, что Еккельн подцепил сифилис от какой-то проститутки еще в начале 1930-х и все его пороки, от патологической педантичности до стремления перевыполнить план по уничтожению, проистекали от вызванного сифилисом прогрессивного паралича.

Остается добавить, что то как Еккельн выгораживал себя на процессе в 1946 году, пытался выставить себя исполнителем, не имевшим никакого личного интереса, также было опровергнуто. Он накладывал лапу на изъятые ценности, беззастенчиво грабил своих жертв. Но благоразумно передавал особенно ценное наверх, Гиммлеру и Розенбергу. Что было соответствующим образом вознаграждено: Еккельн оказался единственным, кто за уничтожение мирных граждан и операции против партизан был награжден Рыцарским крестом.



Патологического лжеца, пьяницу, убийцу (суду были представлены убедительные свидетельства этого), банального мародера Фридриха Еккельна вместе с еще несколькими причастными к массовым убийствам нацистами публично повесили в Риге в феврале 1946 года. На площади Победы.

Человек, которому в значительной степени удалось сохранить в себе человеческое, выживший, несмотря на то что оказался меж двух жерновов, Борис Меньшагин, отсидел четверть века и умер в доме престарелых для освободившихся по возрасту и болезни уголовников.

Без свидетельств Меньшагина, без истории садиста Еккельна картина Войны и Победы была бы неполной. Полнота картины снимает позолоту и парадную драпировку. На этой картине мы начинаем видеть ничем не ретушированный, экзистенциальный ужас произошедшего. Неотъемлемую составляющую любой войны. И той, что завершилась столь тяжелой и славной Победой — в том числе.

Источник