Газетный читатель – звание, которым лично я горжусь, заплатив за него сотнями часов в бумажных муравейниках вроде ГАРФ и РГБ (Государственный архив Российской Федерации и Российская государственная библиотека. – «НГ-EL»). Особый вопрос – каких времен подшивки востребовать. Утверждаю уверенно: редко что посоперничает с газетистикой 1917 года и подалее, когда «органы» петроградские, московские, а с ними губернские сплошь привечали талантливую свежесть в обход журналов и книг. На революционном распутье зреющая литература надолго встала на постой в «литстраницах» и «подвалах». Увы, к середине 1920-х поверху почти всей пресс-клумбы затвердел цемент цензуры.

Но еще по-прежнему блистала одиноко отраслевая ежедневка забавного наименования «Гудок». Блистала благодаря исключительному подбору молодых «перьев». Георгий Шенгели, в частности, там тогда двужильно тянул и обзоры зарубежья, и киноотзывы, и сериал «из суда», и емкий жанр «будни Москвы». Его увлеченный потомок Антон Маринин недавно произвел тотальную ревизию напечатанного, а часть находок, относящихся в основном ко времени до «преступления и наказания», образовала хороший сборник. Безо всякой скидки затягивают и сейчас новеллки про горемычный люд, пьющий, крадущий, торгующий своей и чужой честью, изредка сбивающийся на пущие грехи. Взгляд Шенгели двояк: он и правовед с дипломом, и стихийный человековед. В его записях – суд-театр, где карают (помилостивей, чем ждешь от той поры), а караемые играют-подыгрывают: хохочут, рыдают, молят, напоказ бьются в падучей. Порой это животворные концентраты правды, из которых словно само собой выпрастывается варево художества. Февралем 1927-го датирован очерк «Клад в кресле». Растратчик, угодив в тюрьму, тайком извещает жену, что он зашил в домашнее кресло пачку банкнот; меж тем кресельный гарнитур женщина успела продать; их дочь рвется вернуть ценную потерю и подбивает приятеля-милиционера открыть дутое дело о якобы обороте казенной мебели; сокровище отыскано, но искателям это выходит боком. Знакомый абрис, не так ли? Через медиума Шенгели кое-кому из «гудковской» же братии кое-что ухватисто авантюрное «жизнь наболтала».

Отгородкой поденщины от параллельного труда (роман, проза о стихах и, конечно, сами стихи) Шенгели ставил псевдонимы. Но тем не менее принуждал себя быть умнее и сильнее чернорабочей марки. Репортажики остры, атмосферны, даже нечаянные стиховые искры пробегают. Вот анапест: голодный беспризорник «уже успел выдернуть из ее кошелки сверток и мчится, пожирая пространство» («Пятое сословие»); вот дактиль: «…по воскресеньям они с болью в морщинистом сердце извлекают остатки прежней пышности и несут на рынок» («Воскресный рынок»). В таких спонтанных имитантах дышат метафоры, метонимии, аллитерации.

Наконец, Шенгели исхитрялся не только слушать и стенографировать, но и зарисовывать тех, кто на скамье обвиняемых. Это не квазишаржи, а изображения вполне цепкие, не столь сочувственные, сколь проникновенные. Приземленное поручение мастак перевыполнял с лихвой. На то и поэт.

Сергей Зенкевич

Источник