Книжная полка Никиты Елисеева. Выпуск 83 Мост
Рецензия на книгу: Ефимов М. В. D. S. M. / Д. П. Святополк-Мирский: Годы эмиграции, 1920-1932. – СПб., Издательство Пушкинского Дома; Нестор-История, 2019 – 456 с. (Серия: «Современная русистика»)
Книжная полка Никиты Елисеева. Выпуск 83
Мост
«Первой книгой Святополк-Мирского, которую я прочёл много лет назад, был сокращённый вариант «Истории русской литературы». Это американское издание 1958 г. я получил в подарок из Соединённых Штатов, от своего друга.
Теперь мне кажется это не случайным: Святополк-Мирский возник для меня как англоязычный русский автор, чья «История...» опубликована и востребована на Западе, но не в России (на русский язык эту книгу перевела в 1992 году замечательная русская писательница Руфь Зернова – Н. Е.). Это двуязычие, «двусоставность» Святополк-Мирского, его органическая принадлежность к двум мирам – России и Европы, – во многом определили замысел нынешней книги».
Так начинается монография Михаила Витальевича Ефимова о Дмитрии Петровиче Мирском, названная экстравагантно, двусоставно и двуязычно (под стать её герою): «D. S. M. / Д. П. Святополк-Мирский: Годы эмиграции, 1920-1932». И это единственная экстравагантность, которую позволил себе автор в своей строго и сугубо научной монографии. В этой экстравагантности, как и во вступлении в книгу содержится важный смысл, важная проблема: если угодно – историософская. Проблема культуры, что она есть – культура? Какой метафорой (извините) её (культуру) можно обозначить?
Есть два подхода к культуре. Один – шпенглерианский. И здесь видится метафора непреодолимой пропасти. Нет единой, общей для всего человечества культуры. Каждая национальная культура отделена от другой пропастью. Европеец не может понять китайца, даже если выучит китайский язык, всё равно не может. Ему только кажется, что он понял китайское, на самом деле, ничего-то он не понял. Понять ту или иную культуру можно только, находясь в ней, и … увы … не мочь передать иностранцу своё понимание.
Заметим, что подход этот (кажущийся неопровержимым) логически противоречив. Если Вы утверждаете, что европеец не может понять японца, по тем-то и тем-то причинам, то, стало быть, Вы – европеец, эти-то причины познали, стало быть, поняли вот эту японскую культуру, в противном случае, почему Вы утверждаете, что кто-то эту культуру не понимает? Вы-то, выходит, её понимаете? Не сомневаюсь, что создатели этого подхода к культуре, Данилевский и Шпенглер, с лёгкостью опровергли бы это моё возражение. Они были достаточно для этого учёными и образованными людьми. И талантливыми.
Однако перейдём к другому подходу. Глобалистскому или мультикультуральному. Здесь работает метафора – мост или мосты. Конечно, есть различия между национальными культурами. Конечно, англичанину трудно понять поэзию Пушкина, а европейскому уху трудно воспринять индийский ситар или тувинское горловое пение. Задача культуры и состоит в том, чтобы наводить мосты между людьми. Сделать так, чтобы англичанин восхитился поэзией Пушкина, в Нью-Йорке слушали бы ситар, в Генуе – горловое пение тувинки Намчилак, а в Тыве, в Кызыле – американский джаз.
Замечу, что этот подход кажется мне не только логически непротиворечивым, но и единственно необходимым. Потому что со всем тем, что наваливается сейчас на человечество, можно справиться только всем миром, всем человечеством. А тут без взаимопонимания не обойтись. В том числе, и без элиминирования некоторых народных (увы) обычаев и привычек. Например, не стоит есть летучих мышей, какую-нибудь из них может цапнуть змея с опасным для людей всего мира вирусом. Так вижу...
Собственно, вот эта метафора культуры, как моста между народами и людьми и применена Михаилом Ефимовым и в заглавии: английскими буквами инициалы – D. S. M.; по-русски – «Дмитрий Петрович Святополк-Мирский: Годы эмиграции, 1920-1932»; и во вступлении – живёт человек (Михаил Ефимов) в Выборге, занимается, кроме всего прочего, историей этого шведско-финско-русского города, филологией, историей музыки, а ему из США друг присылает книгу, написанную русским эмигрантом в 1927 году по-английски для англичан про русскую литературу. И человек, сам себе говорит, как здорово написано! Кто это построил такой прочный мост из России в Англию?
Разумеется, этот подход (как и любой другой) таит в себе опасности. Разовьём метафору с помощью Франца Кафки. Мост может оказаться ловушкой, мост может оборваться, полететь в пропасть вместе с путешественником. Помните притчу Кафки «Испытание»? Некто всё страдает и страдает: ну, что же это я не исполняю своего предназначения? Когда же будет испытание? Я – выдержу. Я оправдаю своё предназначение. Две страницы он так страдает. А на последней странице чувствует невыносимую боль, непереносимую тяжесть, надламывается и летит в пропасть вместе с путешественником, который рискнул на него вступить. Да, это был хлипкий мост, переброшенный над пропастью. Да, он не исполнил своего предназначения. Иное дело, что, как всегда у Кафки, притча многоосмысленна. Почем нам (и ему, мосту) знать: кто на него вступил? Может, это был не врач, не учёный, не добросовестный путешественник-этнограф, а … злодей и убийца. И тогда он (хлипкий мост) выдержал испытание, исполнил своё предназначение.
А может быть, и то: может быть, он верно чувствовал и предчувствовал испытание (то есть, эксперимент). Может быть, это был экспериментальный мост? Построенный для проверки: выдержит ли такой мост, построенный через такую пропасть … повозку? Пустили повозку без людей и лошадей – упс – не выдержал. Отрицательный результат тоже результат. Будем строить по другому плану, по другим чертежам. Молодец-мост, героически погиб во славу инженерной науки. Исполнил своё предназначение. Why, собственно, not? Почему нет?
Странно, но такое развитие метафоры тоже имеет отношение к герою монографии М. В. Ефимова Д. П. С.-Мирскому. Впрочем, вступление несколько затянулось. Начнём. Итак, кто такой Дмитрий Петрович Святополк-Мирский, написавший такую замечательную книгу про русскую литературу, что она до сих пор канонична для славистов всего мира? Приготовьтесь к перечислению: князь, сын министра внутренних дел Российской империи, Петра Святополк-Мирского, по материнской линии Бобринский (то есть, по прямой линии происходит от Екатерины Второй, первый князь Бобринский – незаконнорождённый сын императрицы), студент петербургского университета, сначала восточное отделение историко-филологического факультета, потом классическое, кавалергард, фронтовик первой мировой, выпускник Академии Генштаба, белогвардеец (то есть, воюет с 1914 по 1920 с перерывом на ускоренное обучение в Академии Генштаба), штабс-капитан, профессор в Англии, регулярно печатающийся на французском, немецком и английском языках в славистических журналах, эмигрантский критик, евразиец, английский коммунист, в 1932 году приехавший в СССР жить и работать, советский критик, переводчик, историк литературы, уже не Святополк, а просто Мирский, колымский зэк, умерший от дистрофии в лагерном бараке. Перед смертью в последнюю свою ночь, в бреду читал бараку … лекцию о Пушкине. Чудом выживший насельник этого барака вспоминал, что ничего прекраснее, информативнее, интереснее он ни до, ни после не слышал.
Конспект жизни и судьбы «товарища-князя» (как его называл друг Джорджа Оруэлла, честный и проницательный английский журналист, Малькольм Маггеридж, встречавшийся с Мирским в Москве) потрясает. Нечто … фантастическое, своеобычное, уникальное. Вообще-то, строго по Гегелю это-то и есть типичное. Гегель полагал, что типичное – не усреднённое, обычное, привычное, а самое яркое, гротесковое, выламывающееся из обычного. То есть, по Гегелю типичный русский дворянин в «Войне и мире» не усредненный Анатоль Курагин, а яркий Андрей Болконский.
Кроме того, в конспекте (даже в конспекте) жизни и судьбы Мирского ощутима притча Кафки «Испытание». А вот на этот мост не входите. Рухнет. Здесь – опасность. Ловушка. Но М. В. Ефимов не занимается в этой своей книге биографией Мирского. Он (как и Мирский) внимательно читал русских «формалистов» (Тынянова, Шкловского, Эйхенбаума). Он помнит шутку Тынянова: «Сколько исследований стихов и прозы Пушкина заменилось исследованиями его дуэли...» В конце концов, нам дорог, важен и интересен Пушкин не тем, что он стрелялся с Дантесом, а тем, что написал «Медный Всадник», ну и много чего другого написал. Нам дорог, важен и интересен Грибоедов не тем, что он героически погиб под ножами религиозных фанатиков в Тегеране, а тем, что он написал «Горе от ума».
Вот у М. В. Ефимова такой же подход в этой книжке. (Потому как делюсь с вами эксклюзивом: биографию Мирского Михаил Ефимов тоже написал. Она вот-вот выйдет в издательстве «Молодая гвардия» в серии «ЖЗЛ»). Нам дорог и важен Мирский не тем, что он князь-потомок Екатерины Второй-фронтовик-белогвардеец-английский профессор-евразиец-советский критик-колымский зэк, а тем, что он сделал, что он написал. То есть, сначала надо узнать про «Горе от ума», а уже потом про гибель в Тегеране. Сначала я расскажу про то, что делал и сделал «товарищ-князь», а уж потом про его приключения (скорее, зло-ключения). Кстати, наверное, наверное, в том, что он делал и сделал и есть ключ, отмыкающий его … злоключения.
Михаил Ефимов подробно описывает и анализирует всё сделанное, написанное Мирским (тогда ещё Святополк-) в эмиграции. Метафора моста делается зримой. Да, он наводил мосты. Он написал книгу по-английски про Пушкина. (Увы, на русский не переведена, а Набоков, например, при всём своём неприятии политической позиции Мирского высоко её ставил). Помогал славистам переводить «Житие протопопа Аввакума» на английский и снабдил книгу своим предисловием. Написал две книги о русской литературе, которые стали каноном для западных славистов: «Contemporary Russian Literature: 1881-1925» («Современная русская литература: 1881-1925») и «A History of Russian Literature from the Earliesn Timesto the Death of Dostoyeevsky» («История русской литературы от древнейших времён до смерти Достоевского»), писал в европейских журналах о современных ему «формалистах», о современных ему русских писателях.
И в эмигрантской культуре тоже наводил мосты. Тоже работал поверх барьеров. Издал антологию: «Русская лирика: Маленькая антология от Ломоносова до Пастернака», куда включил поэтов отнюдь не по идеологическому принципу, писал статьи в эмигрантской периодике о советских писателях: Бабеле, Тихонове, Пастернаке, Олеше. Даже в самой эмигрантской среде пытался быть мостом через непонимание, через отторжение. Неустанно пропагандировал поэзию Марины Цветаевой, непривычную, необычную, какую-то непонятную.
Не знаю, насколько это в Святополк-Мирском было осознанно. Скорее всего – нет. Его интерес, к тому, что происходит в советской культуре, в советской литературе, был, наверное, интересом … выпускника Академии Генштаба. Мы им проиграли. Они победили. Можно ли презирать победителя, можно ли отвергать его с порога. Не вглядеться ли в него? Может, что интересное увидим? Многое объясняющее, многое позволяющее понять.
Тут важное слово – «понять». Повторюсь, не знаю, насколько осознавал этот импульс офицер, проигравший гражданскую войну. Рискну предположить, что это был инстинкт мыслителя, человека, думающего. Все социальные катастрофы (межнациональные и внутринациональные) происходят в немалой степени от … непонимания, от того, что люди говорят на слишком разных языках. Это не единственная причина, но она есть. И она важна. Для пояснения перескажу один рассказ Чехова «Новая дача». Простите мне это отступление. Лиро-эпическое.
В деревне появляется новый житель. Дачник. Инженер. Он какой-то не такой, к каким привыкли крестьяне. Вежливый. Обходительный. Непонятный. Крестьяне начинают инженеру гадить. Непонятность раздражает. Забор повалят. Клубнику на грядках сожрут, а что не сожрут, то вытопчут. Яблоки обдирают с ветками. Инженер просит, чтобы был собран крестьянский сход. На сходе он говорит: «Ребята, ну мы ведь с женой относимся к вам по-человечески – платите и вы нам той же монетой» Финал. Баба спрашивает у мужика, хлебающего щи: «Ну и чо на сходе было?» Мужик пожимает плечами: «Обижается барин. Платить, говорит, надо. Монетой...»
Вот с непониманием и боролся Мирский, наводя мосты между Англией и Россией, между эмигрантской средой и советской литературой. Кстати, и это уже вне хронологии книжки М. Ефимова. Он и в Советском Союзе наводил мосты. Один мост он построил на славу. Крепкий. Незадолго до своего ареста он работал над составлением антологии современной английской поэзии. Двуязычной. На одной странице стихотворение по-английски, на другой – перевод на русский. Мирский был арестован, так что антология вышла не под его фамилией, а под фамилией его сотрудника, Гутнера. Так она и стала известной: Антология Гутнера. Именно, эту книгу штудировал Иосиф Бродский. Именно там он прочёл стихи поэта, оказавшего на него мощное влияние: Уистена Одена. (В первый год эмиграции Иосиф Бродский просто жил в доме у Одена). Согласитесь – крепкий мост получился у «товарища-князя».
Источник
Мост
«Первой книгой Святополк-Мирского, которую я прочёл много лет назад, был сокращённый вариант «Истории русской литературы». Это американское издание 1958 г. я получил в подарок из Соединённых Штатов, от своего друга.
Теперь мне кажется это не случайным: Святополк-Мирский возник для меня как англоязычный русский автор, чья «История...» опубликована и востребована на Западе, но не в России (на русский язык эту книгу перевела в 1992 году замечательная русская писательница Руфь Зернова – Н. Е.). Это двуязычие, «двусоставность» Святополк-Мирского, его органическая принадлежность к двум мирам – России и Европы, – во многом определили замысел нынешней книги».
Так начинается монография Михаила Витальевича Ефимова о Дмитрии Петровиче Мирском, названная экстравагантно, двусоставно и двуязычно (под стать её герою): «D. S. M. / Д. П. Святополк-Мирский: Годы эмиграции, 1920-1932». И это единственная экстравагантность, которую позволил себе автор в своей строго и сугубо научной монографии. В этой экстравагантности, как и во вступлении в книгу содержится важный смысл, важная проблема: если угодно – историософская. Проблема культуры, что она есть – культура? Какой метафорой (извините) её (культуру) можно обозначить?
Есть два подхода к культуре. Один – шпенглерианский. И здесь видится метафора непреодолимой пропасти. Нет единой, общей для всего человечества культуры. Каждая национальная культура отделена от другой пропастью. Европеец не может понять китайца, даже если выучит китайский язык, всё равно не может. Ему только кажется, что он понял китайское, на самом деле, ничего-то он не понял. Понять ту или иную культуру можно только, находясь в ней, и … увы … не мочь передать иностранцу своё понимание.
Заметим, что подход этот (кажущийся неопровержимым) логически противоречив. Если Вы утверждаете, что европеец не может понять японца, по тем-то и тем-то причинам, то, стало быть, Вы – европеец, эти-то причины познали, стало быть, поняли вот эту японскую культуру, в противном случае, почему Вы утверждаете, что кто-то эту культуру не понимает? Вы-то, выходит, её понимаете? Не сомневаюсь, что создатели этого подхода к культуре, Данилевский и Шпенглер, с лёгкостью опровергли бы это моё возражение. Они были достаточно для этого учёными и образованными людьми. И талантливыми.
Однако перейдём к другому подходу. Глобалистскому или мультикультуральному. Здесь работает метафора – мост или мосты. Конечно, есть различия между национальными культурами. Конечно, англичанину трудно понять поэзию Пушкина, а европейскому уху трудно воспринять индийский ситар или тувинское горловое пение. Задача культуры и состоит в том, чтобы наводить мосты между людьми. Сделать так, чтобы англичанин восхитился поэзией Пушкина, в Нью-Йорке слушали бы ситар, в Генуе – горловое пение тувинки Намчилак, а в Тыве, в Кызыле – американский джаз.
Замечу, что этот подход кажется мне не только логически непротиворечивым, но и единственно необходимым. Потому что со всем тем, что наваливается сейчас на человечество, можно справиться только всем миром, всем человечеством. А тут без взаимопонимания не обойтись. В том числе, и без элиминирования некоторых народных (увы) обычаев и привычек. Например, не стоит есть летучих мышей, какую-нибудь из них может цапнуть змея с опасным для людей всего мира вирусом. Так вижу...
Собственно, вот эта метафора культуры, как моста между народами и людьми и применена Михаилом Ефимовым и в заглавии: английскими буквами инициалы – D. S. M.; по-русски – «Дмитрий Петрович Святополк-Мирский: Годы эмиграции, 1920-1932»; и во вступлении – живёт человек (Михаил Ефимов) в Выборге, занимается, кроме всего прочего, историей этого шведско-финско-русского города, филологией, историей музыки, а ему из США друг присылает книгу, написанную русским эмигрантом в 1927 году по-английски для англичан про русскую литературу. И человек, сам себе говорит, как здорово написано! Кто это построил такой прочный мост из России в Англию?
Разумеется, этот подход (как и любой другой) таит в себе опасности. Разовьём метафору с помощью Франца Кафки. Мост может оказаться ловушкой, мост может оборваться, полететь в пропасть вместе с путешественником. Помните притчу Кафки «Испытание»? Некто всё страдает и страдает: ну, что же это я не исполняю своего предназначения? Когда же будет испытание? Я – выдержу. Я оправдаю своё предназначение. Две страницы он так страдает. А на последней странице чувствует невыносимую боль, непереносимую тяжесть, надламывается и летит в пропасть вместе с путешественником, который рискнул на него вступить. Да, это был хлипкий мост, переброшенный над пропастью. Да, он не исполнил своего предназначения. Иное дело, что, как всегда у Кафки, притча многоосмысленна. Почем нам (и ему, мосту) знать: кто на него вступил? Может, это был не врач, не учёный, не добросовестный путешественник-этнограф, а … злодей и убийца. И тогда он (хлипкий мост) выдержал испытание, исполнил своё предназначение.
А может быть, и то: может быть, он верно чувствовал и предчувствовал испытание (то есть, эксперимент). Может быть, это был экспериментальный мост? Построенный для проверки: выдержит ли такой мост, построенный через такую пропасть … повозку? Пустили повозку без людей и лошадей – упс – не выдержал. Отрицательный результат тоже результат. Будем строить по другому плану, по другим чертежам. Молодец-мост, героически погиб во славу инженерной науки. Исполнил своё предназначение. Why, собственно, not? Почему нет?
Странно, но такое развитие метафоры тоже имеет отношение к герою монографии М. В. Ефимова Д. П. С.-Мирскому. Впрочем, вступление несколько затянулось. Начнём. Итак, кто такой Дмитрий Петрович Святополк-Мирский, написавший такую замечательную книгу про русскую литературу, что она до сих пор канонична для славистов всего мира? Приготовьтесь к перечислению: князь, сын министра внутренних дел Российской империи, Петра Святополк-Мирского, по материнской линии Бобринский (то есть, по прямой линии происходит от Екатерины Второй, первый князь Бобринский – незаконнорождённый сын императрицы), студент петербургского университета, сначала восточное отделение историко-филологического факультета, потом классическое, кавалергард, фронтовик первой мировой, выпускник Академии Генштаба, белогвардеец (то есть, воюет с 1914 по 1920 с перерывом на ускоренное обучение в Академии Генштаба), штабс-капитан, профессор в Англии, регулярно печатающийся на французском, немецком и английском языках в славистических журналах, эмигрантский критик, евразиец, английский коммунист, в 1932 году приехавший в СССР жить и работать, советский критик, переводчик, историк литературы, уже не Святополк, а просто Мирский, колымский зэк, умерший от дистрофии в лагерном бараке. Перед смертью в последнюю свою ночь, в бреду читал бараку … лекцию о Пушкине. Чудом выживший насельник этого барака вспоминал, что ничего прекраснее, информативнее, интереснее он ни до, ни после не слышал.
Конспект жизни и судьбы «товарища-князя» (как его называл друг Джорджа Оруэлла, честный и проницательный английский журналист, Малькольм Маггеридж, встречавшийся с Мирским в Москве) потрясает. Нечто … фантастическое, своеобычное, уникальное. Вообще-то, строго по Гегелю это-то и есть типичное. Гегель полагал, что типичное – не усреднённое, обычное, привычное, а самое яркое, гротесковое, выламывающееся из обычного. То есть, по Гегелю типичный русский дворянин в «Войне и мире» не усредненный Анатоль Курагин, а яркий Андрей Болконский.
Кроме того, в конспекте (даже в конспекте) жизни и судьбы Мирского ощутима притча Кафки «Испытание». А вот на этот мост не входите. Рухнет. Здесь – опасность. Ловушка. Но М. В. Ефимов не занимается в этой своей книге биографией Мирского. Он (как и Мирский) внимательно читал русских «формалистов» (Тынянова, Шкловского, Эйхенбаума). Он помнит шутку Тынянова: «Сколько исследований стихов и прозы Пушкина заменилось исследованиями его дуэли...» В конце концов, нам дорог, важен и интересен Пушкин не тем, что он стрелялся с Дантесом, а тем, что написал «Медный Всадник», ну и много чего другого написал. Нам дорог, важен и интересен Грибоедов не тем, что он героически погиб под ножами религиозных фанатиков в Тегеране, а тем, что он написал «Горе от ума».
Вот у М. В. Ефимова такой же подход в этой книжке. (Потому как делюсь с вами эксклюзивом: биографию Мирского Михаил Ефимов тоже написал. Она вот-вот выйдет в издательстве «Молодая гвардия» в серии «ЖЗЛ»). Нам дорог и важен Мирский не тем, что он князь-потомок Екатерины Второй-фронтовик-белогвардеец-английский профессор-евразиец-советский критик-колымский зэк, а тем, что он сделал, что он написал. То есть, сначала надо узнать про «Горе от ума», а уже потом про гибель в Тегеране. Сначала я расскажу про то, что делал и сделал «товарищ-князь», а уж потом про его приключения (скорее, зло-ключения). Кстати, наверное, наверное, в том, что он делал и сделал и есть ключ, отмыкающий его … злоключения.
Михаил Ефимов подробно описывает и анализирует всё сделанное, написанное Мирским (тогда ещё Святополк-) в эмиграции. Метафора моста делается зримой. Да, он наводил мосты. Он написал книгу по-английски про Пушкина. (Увы, на русский не переведена, а Набоков, например, при всём своём неприятии политической позиции Мирского высоко её ставил). Помогал славистам переводить «Житие протопопа Аввакума» на английский и снабдил книгу своим предисловием. Написал две книги о русской литературе, которые стали каноном для западных славистов: «Contemporary Russian Literature: 1881-1925» («Современная русская литература: 1881-1925») и «A History of Russian Literature from the Earliesn Timesto the Death of Dostoyeevsky» («История русской литературы от древнейших времён до смерти Достоевского»), писал в европейских журналах о современных ему «формалистах», о современных ему русских писателях.
И в эмигрантской культуре тоже наводил мосты. Тоже работал поверх барьеров. Издал антологию: «Русская лирика: Маленькая антология от Ломоносова до Пастернака», куда включил поэтов отнюдь не по идеологическому принципу, писал статьи в эмигрантской периодике о советских писателях: Бабеле, Тихонове, Пастернаке, Олеше. Даже в самой эмигрантской среде пытался быть мостом через непонимание, через отторжение. Неустанно пропагандировал поэзию Марины Цветаевой, непривычную, необычную, какую-то непонятную.
Не знаю, насколько это в Святополк-Мирском было осознанно. Скорее всего – нет. Его интерес, к тому, что происходит в советской культуре, в советской литературе, был, наверное, интересом … выпускника Академии Генштаба. Мы им проиграли. Они победили. Можно ли презирать победителя, можно ли отвергать его с порога. Не вглядеться ли в него? Может, что интересное увидим? Многое объясняющее, многое позволяющее понять.
Тут важное слово – «понять». Повторюсь, не знаю, насколько осознавал этот импульс офицер, проигравший гражданскую войну. Рискну предположить, что это был инстинкт мыслителя, человека, думающего. Все социальные катастрофы (межнациональные и внутринациональные) происходят в немалой степени от … непонимания, от того, что люди говорят на слишком разных языках. Это не единственная причина, но она есть. И она важна. Для пояснения перескажу один рассказ Чехова «Новая дача». Простите мне это отступление. Лиро-эпическое.
В деревне появляется новый житель. Дачник. Инженер. Он какой-то не такой, к каким привыкли крестьяне. Вежливый. Обходительный. Непонятный. Крестьяне начинают инженеру гадить. Непонятность раздражает. Забор повалят. Клубнику на грядках сожрут, а что не сожрут, то вытопчут. Яблоки обдирают с ветками. Инженер просит, чтобы был собран крестьянский сход. На сходе он говорит: «Ребята, ну мы ведь с женой относимся к вам по-человечески – платите и вы нам той же монетой» Финал. Баба спрашивает у мужика, хлебающего щи: «Ну и чо на сходе было?» Мужик пожимает плечами: «Обижается барин. Платить, говорит, надо. Монетой...»
Вот с непониманием и боролся Мирский, наводя мосты между Англией и Россией, между эмигрантской средой и советской литературой. Кстати, и это уже вне хронологии книжки М. Ефимова. Он и в Советском Союзе наводил мосты. Один мост он построил на славу. Крепкий. Незадолго до своего ареста он работал над составлением антологии современной английской поэзии. Двуязычной. На одной странице стихотворение по-английски, на другой – перевод на русский. Мирский был арестован, так что антология вышла не под его фамилией, а под фамилией его сотрудника, Гутнера. Так она и стала известной: Антология Гутнера. Именно, эту книгу штудировал Иосиф Бродский. Именно там он прочёл стихи поэта, оказавшего на него мощное влияние: Уистена Одена. (В первый год эмиграции Иосиф Бродский просто жил в доме у Одена). Согласитесь – крепкий мост получился у «товарища-князя».
Источник
-
Рекомендуем
![Красникова А. С., «Поэма Ильи Сельвинского "Улялаевщина". История текста»]()
1000 руб.500 руб.
