Дневник «остовки» из Курска О безоговорочной капитуляции трагической действительности перед молодостью и любовью. Павел Полян Специально для «Новой». «Новая газета» № 39 от 13 апреля 2020

Шура Михалева родилась в Курске 27 июля 1924 года в семье типографского рабочего, служившего в центральной областной газете «Курская правда». Хорошо училась, с кем-то дружила, с кем-то ссорилась, собиралась поступать в Курский пединститут.

Ее дневник начинается еще в мирное время (с середины июня 1939 года) и в идиллически тихом Курске — городе, из центра которого можно было пешком отправиться в лес по грибы. Выпускной вечер, сочинение, дружба с двумя другими девочками («союз трех»), набеги на общественный сад, девичьи сплетни о том, кто с кем дружит. Вот поначалу его обычные и бесхитростные сюжеты. О самом дневнике иногда кокетливо говорится во втором лице, а о себе — в лице третьем.



Вместе с тем поразительна склонность 15-летней старшеклассницы к фиксации окружающего — будь то природа или реакция сельских и городских жителей на начало войны. Еще более пристально всматривается она внутрь себя, предается тому, что принято называть саморефлексией.

Война не пресекла ставшую уже потребностью привычку вести дневник, но внесла в нее существенные поправки. Кокетливому «разговору» на «ты» с дневником уже не остается места, между мирной частью дневника и военной — огромный контраст.Сама же война нагрянула так. 22 июня — хорошая, солнечная погода, Шура с подругами на Дне открытых дверей в Курском пединституте, все шутят и веселятся.



Из дневника Александры Михалевой, 1941

«Вдруг внезапно среди этого веселья прибежала Вера Доронова и взволнованным голосом сообщила: «Германия объявила Советскому Союзу войну». <…> Ужасом повеяло от этих слов. Мы перестали смеяться…»



На фото: Шура Михалева, 1947 год

Курск был взят немцами 3–4 ноября 1941 года, и эти долгие и страшные полгода под оккупацией оказались вне поля зрения дневника.


Дневник возобновляется 8 июня 1942 года, когда Шура Михалева уже три дня как в железнодорожном эшелоне, пятом по счету из Курска (всего в Германию из Курска в 1942 году угнали около 10 тысяч курян, в основном молодежь. — П. П.), уносящем ее, «остарбайтера», далеко на запад, на чужбину, в Германию.

Вот ее первая новая запись.

Из дневника Александры Михалевой, 1942

«8 июня. Всю ночь ехали и рано утром были уже в Польше. На польских станциях работают польские евреи. Молодые юноши и девушки, замеченные желтыми звездами спереди и сзади. Русские пленные работают повсюду, и мы едем все дальше и дальше от Родины. Едем вот уже 3-й день. Получили всего около 1 кг хлеба, 1 раз пили чай».


Тут, в этой записи, собрана буквально вся — словно эпическая — диспозиция на последующие три года: Холокост, пленные, чужбина, голод!

Интересно, что Михалева очень долго не сообщает даже название города, куда ее привезли: мол — какая разница, не имеет значения. Тем не менее назовем его: Вальтерсхаузен (Waltershausen) — небольшой городок в тюрингском округе Гота. Исторически он славился своими ремесленниками — производителями элегантных кукол для детей, но не для этого славного промысла сюда из разных стран Европы немцы согнали около 600 иностранных рабочих и военнопленных. Крупнейшей была фабрика «Аде», часто фигурирующая на страницах дневника: она выпускала прочнотканевые шланги.

Весь остаток июня и июль дневник переполнен записями о тяжком труде, о дурном, прямо-таки издевательском отношении немцев, о тоске по дому и по своим близким, о падении и деградации личности и об озверении, которое здесь испытывают привезенные из Советского Союза рабы.

11 июля 1942 г.

«Нам — молодым людям выпала на долю тяжелая участь. Мы — сотни и тысячи молодых русских людей — рабы… Мы должны работать, а про свои чувства человеческие забыть. Забыть про книги, театры, кино, забыть про любовные чувства молодых сердец. И если возможно, то как можно скорее отвыкнуть ощущать голод».


Не менее тягостными оказались и дрязги внутри контингента рабынь.

3 августа 1942 г.

«В нашем бараке 40 человек украинских девушек, несколько финских, а остальные русские. Между украинками и русскими идет т. н. «борьба, национальная вражда». Вражда эта возникла с первых дней нашего приезда, особенно к нам, курским.

Мы недавно приехавшие, обращали на себя внимание везде, особенно в столовой. Еще не оголодавшие, «свеженькие», мы не кидались за добавками, даже удивлялись, как это можно поесть большой полумисок совершенно невкусного супу. За столом вели себя тихо, т. е. культурно.

Это навело подозрения и зависть со стороны украинок. Им все казалось, что на нашем столе больше, что хлеба нам дают по две порции. Эта вражда, возникшая среди девушек Киева и русских, все усиливалась».


Постепенно завязываются контакты и с немцами, и с другими иностранцами, в частности, с молодой литовкой Галей, иногда приносившей им картошку. В отличие от «остовок» иностранки жили в частном секторе и располагали совершенно другим набором личных прав и свобод, поэтому купить, а потом втридорога перепродать «остовкам» что-то, что «остовкам» нужно, но не разрешено, не было для них проблемой. Органической частью «интеграции» стали и первые набеги на окрестные сады за яблоками, и первые поднаймы к местным жителям на уборку овощей.

В начале октября режимное послабление выпало и «остовкам». Если раньше выходить в город разрешалось только тем, кто выполнял норму, строго по воскресеньям, небольшими группами и чуть ли не в сопровождении охраны или кого-то из заводских, то теперь выполняющим норму стало возможно выходить гулять в город с благословения старосты комнаты, трижды в неделю и фактически без сопровождения. (4 октября 1942 г.)

Это имело далеко идущие последствия и буквально революционизировало сферу досуга «остарбайтеров», открыв их для контактов, пусть и не поощряемых, и с немцами, и с принудительными рабочими других национальностей в городе и окрестностях. Причем со временем возможность нанесения визитов оказалась еще и взаимной.

В начале 1943 года по выходным на фабрике стихийно образовывалась своего рода «дискотека». Собирались на нее и чехи, и французы, и поляки, а со временем — после путча Бадолио — и итальянцы. Постепенно выяснилось, что и она сама, Шура, как и другие, оказалась вовсе не свободной от сердечных привязанностей.

Первым ее ухажером, встретившим в ней первые и слабые проявления взаимности, стал русский Сашка-гармонист, вторым — поляк Юзеф, третьим был Водик, тоже поляк, затем снова Юзеф, но уже чех, был еще чех Ярко (но это так — чтобы позлить Юзефа), затем какой-то Гехард. Все это, разумеется, отношения совершенно ребяческие, школьные.

На Рождество перед 1945 годом Шура знакомится со своей самой большой любовью — итальянцем Гуго П., или Уго, сразившим ее своими музыкальностью и обходительностью. По нему — и уже по-взрослому — она тосковала после войны еще много лет, а может быть и всю жизнь.


Про каждого из ухажеров можно найти в дневнике что-то примерно такое:

«Я точно знаю, что ему нравлюсь, я уверена, что он уважает и любит меня и что он с большой радостью хотел бы дружить со мной». Про каждого!


Собственным переживаниям и переживаниям своих кавалеров, записанным под диктовку собственного же воображения, посвящена добрая половина дневника. Что убеждает нас в одном: как бы ни были тяжелы внешние условия подневольной жизни, они бессильны перед силой юношеской влюбленности и перед зовом пола. Бес-силь-ны!

В дневнике Михалевой сосуществуют и воюют друг с другом две могучие силы: всеубивающая история и всепобеждающий возраст — молодость!

Кстати, пассионарный шурин возраст, усугубленная нехождением в школу пытливая впечатлительность и несомненный природный талант имели следствием то, что Наряду с целыми страницами, написанными по-немецки, в дневнике встречаются абзацы по-итальянски и фразы по-польски или даже по-чешски. При этом ее немецкий, как, впрочем, и ее итальянский, — это типичный язык, выученный «с голоса», «на слух»: довольно приличный лексикон, неплохо усвоенная (а точнее закрепленная с многократными повторениями, но ни разу не объясненная) грамматика — и «свое», то есть весьма произвольное правописание, чаще всего по принципу: «пишу так, как слышу».

1945 год таил в себе другие опасности: сокращение рабочего дня сопровождалось пропорциональным сокращением норм питания. Кроме того — ощутимо участились бомбардировки союзников: самая массированная состоялась в ночь на 6 февраля, что перекрыло всему тому, что уцелело, пути снабжения. Через неделю закончился последний уголь, и завод окончательно встал.

Но встало и снабжение питанием.

1945, март

Бомбардировки союзников, уменьшение питания

«3 марта. Суббота. На дворе похолодало. Опять выпал снег. Воздушные тревоги повторяются каждый день и ночь. Нет покоя. Положение ухудшается с каждым днем. Питание уменьшают и немцам, и всем иностранцам. На нашей фабрике русским рабочим дают самый худший паек. В день мы получаем по два кусочка хлеба, в обед миску — брюквы, и в ужин — миску «баланды»… Как голодно!»


А 3 апреля появились американские танкетки. Город, слава богу, сдался без боя. Вчерашние рабы — они же сегодняшние мародеры — тотчас же, не обращая внимания ни на немцев, ни на американцев, рассыпались по городу в поисках немецкой еды и немецкого добра.

Несколько дней беспредела окончательно отравили Шуре радость освобождения. 8 апреля она записывает.

1945, апрель

Мародерство

«Мне противно смотреть на все, что происходит в лагере. Полный разврат, распущенность девушек. Все русские ребята и многие девчата пьяные. Они гоняются за американскими солдатами, ходят по городу, грабят, доказывают американцам про немцев. Да, немцы заслужили эту месть. Но как все это противно! Когда же кончится эта животная жизнь?»


Ее невольной внутренней опорой и защитником стал все тот же Уго, о котором в тот же день она записывает:

1945, апрель

«Уго мной доволен. Он понимает меня. Он видит во мне честную девушку, и уважает еще больше меня. Уго так же, как и я, ничего не грабит. Он не так воспитан. Его честная благородная натура не позволяет грабить. Я уважаю его за это».


Роман с Уго все набирал и набирал обороты, хотя Шура, как это у нее заведено, все время сама норовит искусственно и по капризу осложнить их отношения: «Я не живу, а играю в жизнь». (25 мая 1945 г.)

Толику осложняющей пикантности добавляли и русские ребята («первобытные», как она их называет), ревниво терроризировавшие как «синьоров», то есть итальянцев, так и их «итальянок», то есть гулявших с ними русских девушек. Ни он, ни она этого не испугались, и чем дальше, тем больше Шура приходила к мысли, что Уго и есть ее идеал.


Но 4 июня они узнают, что завтра ее ждет начало репатриации. Их любовь была для Шуры чувством необычайно сильным, но желание вернуться в Курск, к родителям и брату, было еще сильнее!

Они проводят свою последнюю ночь как бы в объятиях друг друга, но это действительно их последняя ночь, они расстаются. Читаем в ее дневнике его и ее слова:

1945, июнь

Прощание

«Почему, почему ты русская? — с отчаянием восклицает он. Ты — моя первая любовь. Только перед тобой я плачу, я люблю тебя искренней, чистой любовью. Ты для меня святыня»… В моей памяти никогда не изгладится образ Уго, его большие, карие, выразительные глаза никогда не забыть мне. Я всегда любуюсь этими глазами, в них столько правды, добродушия, чистоты».


5 июня Шура уже в Ордруфе – в гигантском сборном пункте для советских репатриантов.

1945, июнь

Репатриация

«Мы особенно напуганы: говорят, ребята-хулиганы из концлагеря издеваются над девушками, которые гуляли с итальянцами, французами. Некоторым уже остригли волосы и поставили клеймо. Боже мой! Какое безобразие, какое зверство! Меня охватывает ужас. Где же, где же они хорошие порядочные русские люди? Или их нет совсем?»


Между тем репатриация набирает ход: 9 июня — на американских машинах — из Ордруфа Михалеву доставляют в Хемниц, там — пересадка на поезд, 11 июня — Риза, регистрация в Гроссенхайне. Тут, наконец, Шура окончательно понимает всю бесповоротность принятого решения, и 18 июня в ее дневнике возникает новый близкий ей персонаж — «Игорь», а на самом деле все тот же Уго, которого она таким образом «замаскировала» от чужих глаз.

23 июня Шура с землячкой Таней попадают в гигантский проверочно-фильтрационный пункт в Ельсе (в бывшей Западной Пруссии). Через неделю, 30 июня, проходят фильтрацию у особистов и… застревают в этом лагере на целых два месяца.

До самого конца июля дневник Шуры запечатлевает многократные «встречи» его авторши с «Игорем», а потом «Игорь» уходит немного в тень.

18 августа получены репатриантские документы, и 22 августа девушки покидают Ельс. 26 августа — польско-советская граница, проверка документов, а у некоторых и вещей. Остановка в приграничном транзитном лагере в 40 км от Львова. И уже 29 августа их отправляют отсюда эшелоном в центральные области, в том числе в Курскую.

И вот 4 сентября, в одиннадцатом часу дня Шура Михалева прибыла в родной город, в котором отсутствовала ровно 39 месяцев!

Но уже 7 сентября, едва-едва отдышавшись в родительском гнезде и вдосталь наговорившись с родными и знакомыми, Шура уже захотела «…остаться одна и вспомнить своего «миленького». Где он сейчас? Зачем судьба разлучила нас? Мне кажется, только с ним была бы я счастлива».

Представьте, в Курске ее ждали… письмо и небольшой подарок от Уго, захваченные из Вальтерсхаузена другой землячкой, Верой. Вспоминая о нем, целыми днями напевая себе под нос итальянские песенки, она осваивает отцовскую мандолину.

1945, октябрь

Письмо

«…Это большая несправедливость. Мы навсегда потеряли друг друга. Я тебя никогда не увижу. Как бы мне хотелось превратиться в маленького ангела и прилететь к тебе, увидеть тебя. Где же ты сейчас? Уже в своей красивой Италии, у милой мамы? Как мне хочется это знать.

Уго, ты меня не забыл? Я думаю, ты не расстанешься со мной в своей памяти. Ведь наша любовь была очень красивой, больше такой уже не будет. Может быть, у тебя в Италии очень хорошая жизнь, но такой красивой золотой любви у тебя, как и у меня, больше не будет. Знаешь, Уго, я сейчас пишу эти строчки и плачу, плачу, мне так тяжело на сердце». (19 октября 1945 г.)


А 27 декабря она вспомнит:

1945, декабрь

«Прошел год с тех пор, когда я познакомилась с милым Уго. Год назад я его увидела в первый раз. Тогда в этот день я была очень счастлива. Я была полна счастья, любви и красивой музыки. Теперь все ушло, любви нет. Где же ты мой любимый Угочка? Думаешь обо мне?»


И еще долго Шура Михалева будет вспоминать свою утрату, своего далекого суженного — свидетелем тому будет ее дневник, который, начиная со дня приезда, она теперь вела — буквально! — вперемежку на трех языках: русском, немецком и итальянском. Конечно, в этом был и свой конспиративный момент, но итальянские и даже немецкие слова были как бы приветами от ее дорогого и любимого Уго!

Теперь о прозе жизни.

В январе 1946 года Шура благодаря хлопотам отца вышла на работу в «Курскую правду», куда ее взяли корректором. Время от времени ее вызывали в НКВД и мучили разными допросами о немецкой жизни.

Спустя еще год, 5 января 1947 года, она знакомится с Костиком — Константином Андреевичем Белоусовым, добрым и сложным человеком, землемером, старше ее на шесть лет. И уже 14 января они расписываются. Спустя год у них родился сын Юрий.

Александра Ивановна Белоусова (в девичестве Михалева) так и проработала в редакции всю оставшуюся жизнь, в том числе и тогда, когда уже вышла на пенсию. Она умерла в 1997 г., а о своих дневниках рассказала сыну и внукам только в начале 1990-х. До этого об их существовании знал только ее муж, знал да помалкивал.

Прошло еще четверть века, и дневник Шуры Михалевой — эта удивительная, трогательная исповедь-летопись, этот апофеоз всепобеждающей молодости — дождался своего издателя и читателя (Михалева А. «Где вы, мои родные?.. Дневник остарбайтера. М.: АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2015. 477 с.).

К своей второй публикации — в моей книге «Если только буду жив… Двенадцать дневников военного времени», готовящейся в издательстве «Нестор-история», — он заново подготовлен и откомментирован. Благодарю Надежду, Андрея и Сергея Белоусовых, внуков А.И. Михалевой-Белоусовой, Елену Шубину и Стефано Гардзонио за разнообразную помощь.

Источник